Нобелиат

– Нечипоренко, – произнес омоновец и увел последнего задержанного, в комнате на какое-то время повисла гнетущая тишина, а потом историк сказал:

– Ну, я продолжу?

– Что? – не понял Крамор.

– Сказ о визите к вождю народов, – влез Буцкий, – он как раз к месту…

– А на чем я остановился? – спросил историк.

– На том, что их приглашают к Хозяину.

– Приглашают, – повторил историк с сарказмом, – разве я сказал, приглашают? Я мог сказать только «вызывают».

– Пусть будет так, – примирительно согласился Буцкий.

– Приехали они в шесть вечера и сидят в приемной. Мастеру любопытно, он пытается осмотреться, начинает крутить головой, но ловит грозный взгляд Фадеева и успокаивается. А в приемной хозяйничает Поскребышев, причем делает это так, будто никого кроме него там нет.

Так проходит час, другой. В десять вечера Поскребышев открывает дверь в кабинет Сталина и приглашает Фадеева и мастера зайти. В полутемном кабинете после ярко освещенной приемной ничего не видно. Фадеев и мастер стоят пять минут, десять. Мастер пытается осмотреться, но грозный поворот головы к нему со стороны Фадеева пресекает эту попытку.

И вдруг в кабинете стало чуть светлее и, откуда ни возьмись, появляется невысокий человек во френче и сапогах, без вступления и тем более приветствия говорит с легким акцентом, обращаясь к Фадееву:

– Скажите, товарищ Фадеев, каким бы ви хотели видеть Гоголя?

У Фадеева ступор, он ничего не может сказать, и мастер видит, как крупная капля пота скатывается и исчезает у него за воротником. Пауза затягивается, и тогда вождь «помогает» Фадееву:

– Таким, каким его изобразил ИМЛИ, или таким, каким он бил на самом деле?

– Таким, каким он был на самом деле, товарищ Сталин, – наконец произносит Фадеев.

– Правильно… товарищ Поскребышев, резолютивную часть постановления… директора ИМЛИ с должности снять…

Присутствующий в кабинете Поскребышев после этих слов легонько подтолкнул Фадеева и мастера к выходу. В приемной их ожидали двое военных. Старший из них спросил:

– Товарищ Фадеев, вас домой или?

– Домой… – выдохнул тот.

Их привезли к дому, мастер хотел было идти к себе, но Фадеев его удержал. Они поднялись в квартиру. Писатель открыл шкаф, достал бутылку водки, разлил содержимое в два стакана.

– А холодильника у него не было? – спросил Алесь.

– Не было, так говорил мне тот, кто своими ушами слышал все это.

– А что потом? – спросил Крамор, но лишь для того, чтобы быть участником разговора.

– Фадеев залпом выпил свой стакан и обратился к мастеру: «А теперь можешь говорить…»

Тут двери открылись, и вошел омоновец.

– Все встали, – сказал он, – по одному на выход.

– А где наш последний? – спросил Алесь.

– Разговоры, – рявкнул омоновец, но потом смягчился и произнес: – оправдали его.

– Как? – удивился историк.

– А вот так, – сказал омоновец, – доказательств не хватило.

Всю обратную дорогу шло обсуждение, почему же для всех доказательств хватило, даже Крамору впаяли пять суток, а ему не хватило…

– Что-то тут не так, – сказал историк.

– Уж не стукач ли он? – озадачился вопросом Алесь. И трое стали обсуждать ситуацию. Особенно горячился Алесь, который мгновенно связал ранее не замеченные детали поведения Нечипоренко в одно целое.

Крамор в обсуждении не участвовал. Оно казалось ему детским, таким, какие бывают разборки в песочнице.

ТРОГЛЫ

В двенадцать часов дня следователя Юнакова вызвал начальник отдела. Протянул ему папку и сказал:

– Просмотри и доложи, есть ли хотя бы намек на состав преступления, имеет ли дело судебную перспективу. Сам понимаешь, какой смысл работать на корзину.

Юнаков согласно кивнул и вернулся в свой кабинет. Усевшись за стол, передразнил начальника:

– Просмотри…

Начальник не понимал двойного значения этого понятия. А может, и понимал, но имел в виду то, что обычно имеют начальники, то есть – посмотри.

Юнакову было слегка за пятьдесят. В этом возрасте коллеги ходят в больших начальниках, а он был всего лишь капитаном. Много лет назад был переведен с понижением на должность старшего следователя из соседнего райотдела. Коллеги тактично не интересовались причинами, а сам Юнаков по этому поводу не распространялся. Остался рядовым и после создания Следственного комитета. Но, как говорили сослуживцы, следак он был толковый. И этим определялось его место в иерархии тех, кто осуществляет так называемое предварительное расследование.

Юнаков открыл папку. Там находилось всего несколько листков, один из которых оказался заявлением.

Некто Раззаков писал, что в районе объявилась молодежная банда троглов, которая «терроризирует местное население».

В чем выражался террор, Раззаков не разъяснял. Зато к заявлению были прикреплены несколько листов с наклеенными фотографиями, сделанными почти профессионально, если не считать, что каждый предмет был запечатлен обзорно, на общем плане и в деталях.

Под каждым фото находилось пояснение, отпечатанное на пишущей машинке. Все они разъясняли сфотографированные надписи, которых было несколько. «Троглы все помнят и ничего не прощают» – была одна из них. Вторая гласила: «Трогл всегда непонятен, особенно для врагов».