Ночь без любви. Повести

— Во как! Милиция с ног сбилась, а собаку вызвали — она только понюхала — и тут же сдохла.

— Батюшки-светы! — вскрикнула женщина.

— Еще чего скажу — одних радиоприемников, этих маленьких, которые на батарейках работают, больше сотни увезли. И — как в воду! Как в воду!

— Это ж сколько тыщ! — От ужаса женщина закрыла рот рукой.

— А ты говоришь: белье с веревки унесли, — рассказчица махнула рукой.

— Так универмаг-то государственный, а бельишко мое! — резонно заметила слушательница.

Зайцев улыбался снисходительно и всепрощающе — чего, дескать, с них возьмешь, слухами питаются. Взглянув на него, Ксенофонтов догадался, что друг знает об этой истории куда больше женщин. Дождь неожиданно кончился, и теперь с неба падали последние подзадержавшиеся капли.

Друзья вышли из-под навеса и медленно направились к набережной. Пахло листвой, теплой землей, далеким дымком, и все это складывалось в необъяснимый запах, заставляющий вспомнить прекрасные давние времена. И даже если они были не такими уж и прекрасными, весенний запах, наверно, все-таки обладает колдовской силой возвышать наше прошлое, людей, которых мы знали, заставляет печально вздыхать даже тех, у кого все в будущем.

— Так что там, с универмагом-то? — спросил Ксенофонтов, перешагивая длинными ногами через лужи на асфальте. — Неужто подчистую?

— С универмагом все в порядке. — Зайцев придирчиво осмотрел свое отражение в витрине гастронома. — Магазин радиотоваров обчистили. Ничего сработали, довольно грамотно.

— Много взяли?

— Прилично. Десятка полтора хороших транзисторов уволокли. Ну ничего, далеко не унесут.

— Надо же, — с сожалением проговорил Ксенофонтов. — А тут никак один не купишь. Только соберешься — туфли приказали долго жить, а там костюм…

— Да, для тебя костюм дело непростое, больно ты долговяз… До чего обнаглели — телевизор в магазине включили. Грабили и передачу смотрели, представляешь! Продавцы приходят, а там уже утренние последние известия передают.

— И никаких следов?!

— Разве что пара окурков… Это, сам понимаешь, те еще следы… Да и они ли оставили их… Но есть и просветы. — Однако о просветах Зайцев распространяться не стал, вспомнив, видимо, что работает все-таки следователем, а не газетчиком, чтобы вот так запросто выбалтывать важные сведения. — Слушай, а не отправиться ли нам с тобой как-нибудь на острова, а? Смотри, там все уже зеленое… Возьмем с собой пивка, пару рыбешек, а?

Ксенофонтов, занятый своими мыслями, не отвечал. Выпятив губы так, что усы его уперлись в ноздри он мерно вышагивал по мокрому асфальту, сунув руки в карманы брюк.

— Слушай, — сказал он, — а в котором часу это было?

— Ты о чем? А, ограбление… Между десятью и одиннадцатью вечера. Примерно в половине одиннадцатого.

— А как удалось установить с такой точностью?

— Свидетельница нашлась. А как же! Думаешь, совсем ничего не умеем делать? Провели громадную оперативную работу и нашли голубушку. Девушка шла после кино домой и в окне увидела грабителя. Там, понимаешь, окна закрашены масляной краской…

— Дело привычное, — обронил Ксенофонтов. — Закрашиваем окна, заколачиваем парадные, огораживаем скверы, будто к татарскому нашествию готовимся.

— Ты слушай и не перебивай. Окна закрашены, а свет в магазине горел, и девушка на стекле увидела профиль одного из ночных посетителей. Говорит, вроде запомнила его — кепка, поднятый воротник, курносый, толстогубый. Она подумала, что в магазине какие-то работы ведутся, а утром, когда узнала, сообразила, что за работы… — Зайцев облокотился о холодные после зимы гранитные блоки набережной. — А еще мне хочется сесть на какой-нибудь корабль и поплыть, поплыть… Чтобы мимо города, баржи, берега…

— Устал ты, старик, — сочувственно произнес Ксенофонтов. — Устал. Пойду газетку куплю. — Он перебежал через улицу, подошел к киоску. Возвращаясь, Ксенофонтов на ходу развернул газету, быстро окинул взглядом и к Зайцеву подошел, уже свернув ее в трубку.

Потом друзья сидели на скамейке, смотрели в голубовато-белесую гладь реки, словно впитывая в себя весенний свет, тепло, словно отходя после затяжной слякотной зимы.

— Представляешь, старик, — заговорил Ксенофонтов, — так привыкаешь к голым промерзшим ветвям, что весной, когда видишь зеленые листочки, охватывает удивление. Казалось, этим ветвям никогда уже не ожить, никогда не выбросить побеги, не покрыться листвой.

— Да, это плохо, — равнодушно кивнул Зайцев, не желая, видимо, проникнуться грустью друга.

— А я ведь не о деревьях говорю, я о себе… Да, старик, каждой весной не могу удержаться от какой-то ошарашенности, когда чувствую, что оживаю, что начинаю замечать цвет неба, форму облаков, когда запах духов ощущаю, когда до меня доходит, что девичьи коленки — не такая уж безобидная вещь, как может показаться какому-нибудь… марсианину. В коленках, если ты хочешь знать, таится нечто необъяснимое…

— Жениться тебе надо, Ксенофонтов. И вся необъяснимость кончится.

— Послушай, ты что-то говорил сегодня о девушке… Помнишь?