Ночь без любви

Был поздний теплый вечер, можно даже сказать, что за окном стояла душная летняя ночь, огней становилось все меньше, только на горизонте, как всегда, неустанно и ненасытно полыхали зарева металлургических гигантов. Зайцев и Ксенофонтов сидели в продавленных креслах перед низким столиком, на котором стояла подсохшая бутылка из-под пива и возвышались две небольшие горки рыбьей шелухи. Из этого можно было заключить, что сидели они давно, что переговорено между ними предостаточно, что пора уже, как говорится, и честь знать. Дверь на балкон они раскрыли и сидели в одних лишь штанах, сбросив рубашки на диван. Вот тут-то Зайцев и произнес слова, которые заставили их просидеть еще около часа.

— Вот сидишь ты, Ксенофонтов, — проговорил Зайцев с деланным равнодушием, — в этом ободранном котом кресле, и мысль у тебя сонная, вялая, и поза у тебя какая-то беспомощная, и взгляд блуждает по комнате в поисках подушки… А вот представь себе — раздается выстрел, пуля пробивает стекло и проносится в одном сантиметре от твоего виска. Что ты делаешь?

— Падаю на пол, ползу в прихожую и выключаю свет.

— Правильно. А потом?

— Запираю входную дверь еще на один замок и ползу к телефону.

— Зачем?

— Звонить тебе. Звать на место происшествия.

— Тоже ничего, — кивнул Зайцев. — Все правильно. А потом? Потом, когда ты бухнешься на свой лежак и уставишься бессонными глазами в темноту, о чем ты будешь думать? Что придет в твою непутевую голову?

— Мне станет любопытно — кто бы это мог выстрелить, чем и у кого я мог вызвать столь сильный гнев?

— И кого ты заподозришь в первую очередь?

— Конечно, тебя, Зайцев. И профессия у тебя безжалостная, и оружие есть, и меня знаешь лучше других. Значит, и оснований для подобного злодейства у тебя больше.

Зайцев взял бутылку, повертел ее перед глазами, посмотрел на свет сквозь зеленоватое стекло и, запрокинув голову, поднес ко рту горлышко, дожидаясь, пока одинокая капля нива преодолеет расстояние от самого дна до горлышка и сорвется ему в рот. Но капелька не торопилась, медленно ползла внутри бутылки, а добравшись до края, повисла, не в силах оторваться. Зайцев слизнул ее языком и поставил бутылку на стол.

— А теперь скажи, Ксенофонтов, как ты думаешь, почему я так поздно засиделся у тебя?

— Любишь меня безмерно, тебе правится быть со мной, ты счастлив провести здесь вечерок, у тебя…

— Ошибаешься. Я жду звонка. Мне должны позвонить.

— Сюда? И что? Принесут пива?

— Нет, боюсь, до этого не дойдет.

В этот момент раздался телефонный звонок. Зайцев невозмутимо взял трубку и сказал:

— Слушаю.

Ксенофонтов смотрел на друга со смешанным выражением озадаченности и обиды — трубку должен был взять он, в конце концов, он у себя дома, а не в гостях у этого тощего самоуверенного следователя.

— Ну что? — спросил Ксенофонтов, когда Зайцев, положив трубку, уставился невидящим взглядом в темноту ночи, озаряемую искусственными извержениями магмы на металлургическом заводе.

— Умер.

— Кто? — Сон отлетел от Ксенофонтова, как вспугнутый воробей.

— Вот и я говорю. — Зайцев, кажется, не услышал вопроса. — Стреляют в твое окно. И ты начинаешь думать — кто? И знаешь, к какому выводу приходишь?

— Да, — ответил Ксенофонтов, поднимаясь из кресла и закрывая своей тенью столик с остатками пиршества. — Я прихожу к выводу, что это мог сделать кто угодно. Каждый человек, которого я знаю, которого когда-то знал или которого когда-либо узнаю. И происходит это не потому, что я испорчен, не потому, что всем успел напакостить, вовсе нет… Это происходит потому, что я не могу представить, как кто поймет самый невинный мой жест, слово, поступок. Я думаю, что это шутка, а она оказывается смертельным оскорблением. Я полагаю, что задаю вопрос, а на самом деле показываю свое болезненное любопытство. Я прошу денег, а он думает, что требую. И так далее. И лишь когда мимо моего уха просвистит пуля, я начинаю оценивать свои деяния иначе. Это страшно, Зайцев, это неприятно и постыдно — обнаружить в своей душе столько подозрительности. Да, мы живем в мире дружеской всеядности, приятельской необязательности, мы прощаем мелкие обиды, срамные намеки, неотданные долги, но, когда происходит нечто серьезное, все это обрастает зловещим смыслом. И мы постигаем истинную свою сущность.

— Или сущность своих друзей, — негромко добавил Зайцев.

— Неважно, — с преувеличенной уверенностью заявил Ксенофонтов. — Хорошо то, что мы начинаем хоть что-то постигать! Значит, говоришь, умер?

— Да, у него почти не было шансов.

— И… Кто же его? — осторожно спросил Ксенофонтов, опасаясь, что Зайцев услышит в его вопросе неуместную назойливость или же стремление узнать служебную тайну.

— А! — Зайцев махнул рукой. — Друзья, знакомые, приятели… Все, как обычно. Хорошо это или плохо, но убийства чаще всего совершают близкие люди. Уж коли у нас нынче гласность, скажу больше — почти всегда убийца и его жертва находятся в родственных отношениях, или же у них общие деловые интересы, или приятельские…

— Любовники?

— Да, и любовники. Все рядом, Ксенофонтов, все рядом.