Ночь без любви

Вот с такой японкой общался каждое утро Борис Борисович Квардаков, к ней он торопился после работы. Она утешала его, выслушивала жалобы на жизнь, на то, что Света гуляет по заводской рощице с никчемным фотографом Анфертьевым, а не с ним, с заместителем по хозяйственной части, бывшим прыгуном и будущим директором.

— Я сейчас, — сказал Квардаков, появляясь в проеме двери в переднике и с закатанными рукавами. Он, не глядя, ткнул пальцем и зубастый ряд магнитофонных клавиш, и комната заполнилась мужественными мужскими стенаниями. Роскошный и страдающий ухажер пел о том, как он принял суровое решение вернуть любимой женщине ее портрет, который она когда-то, в пору расцвета их чувств, подарила ему на долгую и добрую память. И вот он возвращает портрет, не упрекая ее в измене, хотя в этой измене и не сомневается. Однако каждый раз, когда ему приходится вдохнуть аромат розы, он сразу вспоминает тенистый сад, и то давнее объяснение в любви, которое тревожит его и поныне…

На столе тем временем возникли жаренная в духовке курица, две бутылки сухого вина, хлеб и баночка с чем-то бурым и острым.

— Аджика! — пояснил Квардаков так яростно, будто произносил арабское заклинание. — Вы пробовали аджику? Я привез ее из Пицунды. В Пицунде на базаре продастся потрясающая аджика. Есть курицу без аджики — это все равно, что пить сухое вино не из фужера, а из фуражки. Я сейчас! — и Квардаков опять исчез на кухне.

Света прошла вдоль стен единственной комнаты, постояла перед книжной полкой, заполненной едва ли наполовину: пособия по прыжкам, сказка про Конька-Горбунка — видимо, Квардакова интересовали необыкновенные прыжки горбатенького жеребчика, — дореволюционное издание поваренной книги и статистический справочник «Москва в 1985 году». Были еще школьные учебники по географии, астрономии и истории древнего мира. Тут же стоял небольшой кубок, какие вручают спортсменам за победы в соревнованиях. Крышку кубка украшало изображение прыгающего человека, однако попять, куда он прыгает, откуда и каким способом, было невозможно. Рядом лежала олимпийская медаль. Света с удивлением повертела медаль перед глазами, показала Анфертьеву. В это время в комнату опять ворвался Квардаков, весь в горении, запахах, с вилками и тарелками.

— Так вы олимпиец, Борис Борисович? — спросила Света.

Квардаков бросил взгляд на медаль и умчался на кухню.

— Да! — донесся его голос. Я призер токийской олимпиады. Мне удалось там неплохо прыгнуть. Хотя в это и трудно поверить. Но ничего, мы еще попрыгаем, ребята, мы еще попрыгаем!

Анфертьев ходил по квартире, трогал пальцами клавиши магнитофона, любовался на японку в туалете, потоптался на кухне, но Квардаков его прогнал, чтоб не мешал. Анфертьев чувствовал себя лазутчиком, проникшим во вражеский лагерь, где все принимают его за своего. Обойдя стенку, он увидел приколотую небольшую фотографию — женщина в прыжке. Спортивное трико, волосы отброшены назад, лицо вдохновенное и целеустремленное.

— Кто это? — спросил Анфертьев, когда Квардаков появился в комнате с бутылкой водки, покрытой изморозью.

— А-а, — протянул он. — Моя жена. Бывшая. Она разлюбила меня и ушла к другому.

— Она тоже прыгала?

— Она допрыгалась! Теперь он разлюбил ее и ушел к другой.

— А она не хочет вернуться?

— Хочет.

— Но вы не хотите? — спросила Света.

— И я хочу. Но не допущу. В этом будет что-то нехорошее. Как вы думаете, Света?

— Трудно сказать…

— Да, — кивнул Квардаков. — Сказать трудно. Поступить проще. Поступки не обязательно сопровождать объяснениями, извинениями, обоснованиями. Поступил, и баста! Верно, Вадим?

— Да, в этом что-то есть, — уклончиво ответил Анфертьев. — Наверно, вы правы.

— Знаешь что? Кончай. Понял? Хватит мне выкать! Мы друзья, вы мои гости, и я не допущу, чтобы здесь кто-то кому-то выкал. Света, вы не возражаете?

— Как я могу, Борис Борисович…

— С Борисом Борисовичем тоже кончаем. Давайте выпьем. Знаете, где самая лучшая водка? В Калуге! Не верите? Прошу! Будем убеждаться. Давайте, ребята, почаще убеждаться. В собственной правоте, в честности своих друзей, в красоте женщин, в непревзойденных качествах калужской водки! Вперед! Будем друзьями, будем называть друг друга по имени, приглашать в гости и петь песни нашей молодости, когда утомленное солнце нежно с морем прощалось, а ты призналась, что нет любви. Дурь собачая. Любовь была. Иначе не было бы песни.

Квардаков выпил, отставил стакан. В глазах его не было ни веселья, ни воодушевления. Он разорвал курицу на части, положил каждому в тарелку щедрый кусок, не забыв и себя. Потом, словно вспомнив о чем-то, встал, перегнувшись через стол, сиял со стены фотографию прыгающей женщины, изорвал ее и бросил под стол. И снова занялся курицей.

— Зачем вы, Борис Борисович? — воскликнула Света.