Ночь без любви

— Меня ловили. Поймала меня, старик, одна тетя. — Зайцев придвинул к себе тарелку, взял перекрученную алюминиевую вилку.

— Сколько лет тете? — спросил Ксенофонтов. — Красивая?

— Даже не заметил. Ты вот скажи, можно человека убить анонимкой?

— Запросто, — кивнул Ксенофонтов. — В два счета. Видишь ли, анонимка хороша тем, что, не оставляя следов, поражает человека в самое уязвимое место. Кроме того, она позволяет привлечь к делу целые коллективы учреждений, организаций, предприятий! Здесь такой простор, такой простор! Встречал ли ты хоть одного завалящего начальника, который, получив анонимку, удержался бы от соблазна привлечь, распечь, упечь? Я не встречал. — Ксенофонтов отхлебнул глоток пива. — Хочешь на кого-то написать?

— Уже написали.

— И что же?

— Все в порядке. Убили.

— Вот видишь… Ножом опасно, автомобильная авария чаще ломает руки-ноги, алкоголь… — Ксенофонтов задумчиво посмотрел на пустую бутылку, — печень разрушает, личность может разрушить, семью… А вот анонимка сама выбирает уязвимое место. Слабое сердце? Бьет в сердце. Если слаб на голову — она бьет по темечку. Твоя слабость — женщины? Анонимка и здесь настигает. Ну ладно, об этом можно говорить до закрытия вареничной. Что твоя тетя?

— Убили, говорит, соседа анонимкой. Доказательств нет, следов никаких, подозрений тоже нет… Ты бы видел эту анонимку. Затертый клочок бумаги. Ее прочитала не одна сотня людей.

Ксенофонтов отодвинул бутылку, подпер щеку так, что один его ус показывал где-то около двух часов дня, а второй примерно восемь вечера. Он долго рассматривал лицо следователя, пока наконец спросил:

— Ты сегодня брился?

— Я вечером бреюсь.

— Напрасно. Вечером бреются для жены, а утром для начальства. Второе важнее.

— Учту.

— Если найдешь этого типа, я дам о тебе заметку в газету. Мне пора, старик. Нужно сдать двести строк о продовольственной программе. Это очень серьезно, тебе не понять. Пока. Загляни ко мне вечерком, а?

После обеда Зайцев направился к прокурору. Как человек, постоянно живущий в жестких условиях подчиненности, он знал, что с начальством необходимо советоваться, показываться ему на глаза и время от времени сверять свои мысли, правильность поступков и устремлений.

Зайцев потоптался в приемной, повесил на вешалку отяжелевший от дождя плащ, расчесал намокшие волосы, посмотрел на себя в зеркало и разочарованно отвернулся. Видимо, внутри у него было все куда достойнее и возвышеннее, нежели снаружи.

Он с огорчением отметил намокший пиджак, потерявшие форму брюки, вздохнул и направился к двери.

Прокурор, слушая его, кивал, поддакивал, сочувственно качал головой и… подписывал важные бумаги. За каждой стоял человек, его прошлое, будущее, и прокурорская подпись превращала бумагу в неумолимое орудие судьбы.

— Все понял, — сказал прокурор, откладывая ручку. — Допустим, ты установишь анонимщика. Дальше?

— Как дальше?! Уголовное дело. Суд. Возмездие во славу закона.

— На каком основании? Как ты докажешь, что смерть наступила именно от анонимки, а не по другой причине? — Прокурор повертел в руках высохший уже и ставший каким-то корявым листок, посмотрел его на свет, даже понюхал. И бросил на приставной столик, за которым сидел Зайцев. — А может, твой Костров вспомнил свою первую любовь и это так всколыхнуло его душу, что случился инфаркт?

— Отказаться? — Зайцеву стало почему-то жаль сдавать анонимку в архив.

— Зачем? Коли душа горит, надо драться. Но если та женщина в случае ошибки шмыгнет носом и пойдет по жизни дальше, с тобой все сложнее. Я буду обязан усомниться в тебе.

— Как же быть? — спросил Зайцев, уже сожалея, что пришел к прокурору.

— Объявляй войну. Если этого не сделаешь ты, сделаю я. Иначе ты усомнишься во мне. Пусть не удастся его посадить, главное — обезопасить остальное человечество. А то, глядишь, во вкус войдет, не остановишь!

— Ну что ж. — Зайцев взял со стола анонимку. — Было бы указание.

— Попытайся, — сказал прокурор и смотрел в залитое дождем окно. — Поверишь, дня не проходит, чтобы не столкнуться с клеветой в той или иной форме, а вот не припомню, чтобы клеветник на скамье подсудимых оказался. Какая-то вокруг них защитная зона, тебе не кажется?

Ксенофонтов жевал правый ус и неотступно, с какой-то обреченностью смотрел в стену перед собой. Видимо, двести строк давались нелегко. Когда вошел Зайцев, он поморщился с досадой и облегчением, теперь молено отложить в сторону исчерканные, обезображенные вклейками и врезками страницы.

— Тяжело? — спросил Зайцев, присаживаясь.

— Осень, старик, — вздохнул Ксенофонтов. — Ты любишь осень?

— Нет, мне нравится, когда тепло и сухо. И ясно.

— Тебе по должности положено любить ясность. А моя душа стремится к туману, дождю, ветру… Даже не знаю, в чем дело… Такое ощущение, будто под дождем я очищаюсь от какой-то скверны, становлюсь способнее, честнее и, не поверишь, влюбленнее.

— Стареешь. Ты сдал свои двести строк?

— Завяз на сто семнадцатой. Что анонимка?

— Все сходится. «Скорая помощь», время, почта, инфаркт, соседка, третья комната, летальный исход — все! Но! Никаких концов.