Ночь, безмолвие, покой

Мелькали дорожные знаки, мелькали линии разметки, это как будто находишься на взлетной полосе, внизу несутся белые черточки, ты вот-вот отделишься от земли и полетишь ввысь. А там… там все земное уходит, остается только парение один на один с небом, без людей, без сопротивления, без щемящей под ложечкой боли. Но еще ничего не определено, полная неясность, а она означает надежду. Впрочем, надежде неоткуда черпать силы, а она жила.

Странно, что Никиту потянуло на умствование, он ведь далек от философских воззрений на мир и окружающих, значит, в нем произошел некий переворот. Некий – потому что неизвестный, и с какого бока образовалась прореха, разладив внутреннюю систему, неизвестно, но он никогда не испытывал внутренней боли. Так и хотелось совершить полет, уничтожив боль. Ну, вон столбы. Один наезд – и все. Все закончится. Это так просто…

20

Аркаша и его шеф находились с ним в автомобиле, который Никита остановил в переулке, но дом Левы был им виден.

– Туда она заходила, сколько раз говорить! – воскликнул Аркаша, ему надоело долдонить одно и то же. – Я не ошибаюсь.

– Ну, ладно, я пошел, – выбираясь из авто, сказал Никита.

– Мне с тобой?

– Сиди в машине. – И захлопнул дверцу.

До этого Никита выяснил, что в доме проживает мать Льва одна, у нее есть еще старшая дочь, но живет она в соседнем городе. Антонина Владиславовна недавно вышла на пенсию, следовательно, должна быть в середине дня дома – к этому времени обычно заканчивают походы по магазинам, врачам и так далее. Никита заглянул во двор, собаки там не было, он смело открыл створку железных ворот и вошел. Кнопки звонка не обнаружил, постучался. Не спрашивая, кто стучится, дверь распахнула приятная и длиннолицая женщина с отечными припухлостями под глазами, высокого роста и не по годам стройная. Первый визуальный контакт самый важный, так как Никите с ходу следовало распознать тип матери Левы – замкнутая ли она, добродушная, обижена ли на весь свет или, того хуже, – озлобленная. Разумеется, не исключена ошибка в расчетах при первом взгляде, тем более горе меняет поведенческую линию любого человека, однако восприимчивость нами людей работает более совершенно, чем разум. Увидев печальные, бесхитростные светло-серые глаза, Никита понял: с ней лучше не юлить, не выдумывать про себя всякие небылицы, она контактна и открыта, к тому же умна, следовательно, может раскусить его. Нет, рисковать не стоит.

– Вы к кому? – спросила она удивленно, ведь он долго молчал.

– Антонина Владиславовна?

– Да.

– Тогда я к вам. Разрешите войти?

– А вы кто?

Никита представился, показал удостоверение, она растерялась:

– Частный детектив? Ко мне? Странно… Что ж, заходите.

В комнате, куда привела его Антонина Владиславовна, было светло, опрятно, уютно и довольно современно, но небогато. Она предложила чаю, Никита с радостью принял предложение, ведь чаепитие слегка сближает незнакомых людей. Пока закипал чайник, Антонина Владиславовна присела на край стула, вытянувшись в струну, и настороженно положила начало диалогу:

– Так с чем вы пришли ко мне, Никита?

Он достал вкладыш и протянул ей:

– Извините, что напоминаю… Скажите, это писал ваш сын?

Антонина Владиславовна удалила записку от глаз на расстояние вытянутой руки, надо полагать, без очков ей трудно было прочесть, и читала. А Никита зорко следил, чтобы она не развернула вкладыш и не прочла вторую половину, по которой несложно понять, что ее сын ушел из жизни добровольно. Если бы она только попыталась отогнуть вторую часть, он, рискуя быть грубым, вырвал бы вкладыш, но Антонина Владиславовна не догадалась развернуть записку, прочитав первые строчки, утвердительно кивнула:

– Да, это почерк Левушки. Он всегда писал мелко и аккуратно.

– Я нашел эту записку в футляре с диском… – забирая вкладыш от греха подальше, сказал Никита. – «Болеро» Равеля… в сейфе Валерия Хвалюна…

– Да-да, помню. Я сама относила диск Валере.

– Вы его знали?

– Валеру? Немного. Он заходил несколько раз к Левушке, я даже радовалась, думала, дружба с серьезным человеком пойдет сыну на пользу.

– А как давно они были знакомы?