Ночь голубой луны

– А вот и моя д-д-д-дорогая д-д-д-девочка! – улыбнулся Доуги, когда они с Вертом оказались возле «Автобуса».

Так странно было видеть радостную улыбку Доуги среди всего этого ужаса. Надо всё рассказать ему. Надо рассказать… Берегиня глубоко вздохнула, как перед прыжком с высоты, и… не смогла вымолвить ни слова. Она боялась, что стоит ей попытаться заговорить, как вместо слов у неё польются слёзы. Поэтому она только молча кивнула в ответ на приветствие Доуги.

Доуги открыл холодильник, достал запотевшую баночку газировки и вручил Берегине. Не смея поднять на него глаза, она взяла баночку одной рукой, а другой принялась тщательно заправлять за ухо непослушную прядь волос.

Всё ещё не решаясь взглянуть на Доуги, она краем глаза увидела, как он, взмахнув руками, словно дирижёр симфонического оркестра, торжественно провозгласил:

– С-с-с-ступайте вон, с-с-с-собаки!

Верт и Второй сорвались с места и наперегонки помчались на пляж. Капитан парил над ними, покрикивая: «Давай! Давай!»

Берегиня сделала большой глоток из запотевшей баночки. Ледяная жидкость обожгла ей глотку, и она, поперхнувшись, пожалела о том, что утром не съела тарелку хлопьев с молоком, вместо того чтобы выпускать крабов.

Крабы. И розы. И ночной цереус. И разбитая миска Синь. И месье Бошан, сгорбленный, стоящий на коленях над погибшими цветами. И слёзы Синь. Обо всём этом надо было рассказать Доуги.

Она снова сделала большой глоток газировки из банки, стараясь ещё хоть немного оттянуть этот момент. Но рассказ так и не успел начаться: пока Берегиня глотала ледяной напиток, Доуги заговорщически подмигнул ей, взял укулеле и запел:

– Будь моей женой! Будь моей женой!

Он пел и улыбался, и улыбка его сияла, словно солнце, стоявшее высоко-высоко в жарком синем небе.

Берегиня сто раз слышала эту песню. Доуги репетировал всё лето, готовясь спеть эти три слова Синь именно сегодня, в ночь голубой луны, в ночь волшебного полнолуния. Сегодняшняя дата была специально отмечена у него в календаре, который висел в «Автобусе» на спинке водительского кресла.

Ну как она могла рассказать обо всём случившемся Доуги? Как она могла разрушить его мечту?

У неё вдруг начали зудеть и чесаться ноги так, что невозможно было стоять на месте. Берегиня хотела только одного: скорей бежать, бежать отсюда, бежать куда глаза глядят и больше не думать ни о крабах, ни о розах. Бежать прочь от Доуги, от его укулеле, бежать на берег, чтобы перед глазами были только поднимающиеся и падающие волны да скала де Вака – узкая полоска косы, едва выступающая над поверхностью воды. Сбивчивые объяснения и оправдания комом застряли у нее в глотке, а в животе уныло плескалась сладко-липкая газировка.

Надо рассказать Доуги прямо сейчас, рассказать всё: про крабов, гумбо – в общем, всё как есть. С чего же начать? Какое слово будет первым, чтобы, потянув за него, как за кончик нитки, начать разматывать весь этот ужасно запутанный клубок? Она зажмурила глаза и открыла рот, приготовившись выпалить всё разом, но вместо её голоса вдруг раздался пронзительный крик: «Давай! Давай!» Капитан пронёсся прямо над её головой, а за ним – оба пса, Верт и Второй. Не думая больше ни о чём, Берегиня повернулась и побежала за ними.

34

Доуги смотрел им вслед – двум собакам, чайке и девочке. Он вдруг почувствовал странную тревогу. Странно, Берегиня ни разу не взглянула на него. Она стояла всё время, уставившись под ноги, не поднимая глаз. Это явно неспроста. Интересно, что бы это значило? Что у неё на уме?

Он пожал плечами в такт своим мыслям. Ну да ладно, придёт время – сама всё расскажет. Кто-кто, а он-то знал, как оно бывает, когда слова во рту слипаются в один большой комок и, как ни старайся, ни звука не можешь из себя выдавить.

Доуги тоже не был техасцем или уроженцем Устричного посёлка. Он вырос в штате Нью-Джерси. Как раз накануне выпускных школьных экзаменов его пригласил пообедать настойчивый и ретивый сержант-вербовщик, и, не успев отпраздновать окончание школы на выпускном вечере, Доуги оказался в учебном лагере для новобранцев. Через несколько месяцев он уже топал по пыльным дорогам далёкой жаркой страны с автоматом через плечо, с ранцем за спиной, стуча зубами и дрожа от страха под грохот рвущихся снарядов. Когда всё это наконец закончилось и он оказался снова в родном Нью-Джерси, дрожь не прошла. У него дрожали руки, колени и даже голова. Он не мог ни спать, ни есть.

Сидя на диване в своей комнате, он чувствовал, что сейчас его кости и всё тело разорвутся на тысячи мелких кусочков, которые разлетятся по всей комнате. Наконец его мама села рядом с ним и крепко обняла его, сказав: «Доуги, милый, успокойся. Всё хорошо». Может быть, на него подействовали её объятия. А может быть, он давно ждал, чтобы кто-нибудь сказал ему это. Но так или иначе, дрожь его сразу прекратилась. Руки, ноги и голова перестали дрожать. Дрожал по-прежнему только голос.

Доктор в военном госпитале сказал, что он, может быть, будет заикаться до конца жизни. А может быть, и нет.