Ночь и день

– Не понимаю, тетя Селия, – сказала Кэтрин. – Что сделала Кассандра?

– Кассандра вела себя совершенно неподобающим образом, – весьма убедительно объяснила миссис Милвейн. – Крайне эгоистично и ужасно бессердечно. Я намерена поговорить с ней перед уходом.

– Все равно не понимаю, – сказала Кэтрин.

Миссис Милвейн посмотрела на нее внимательно. Как можно сомневаться? Или сама миссис Милвейн что-то недопоняла? Она собралась с духом и торжественно произнесла:

– Кассандра украла у тебя любовь Уильяма.

Но даже эти слова почти не возымели действия.

– Не хотите ли вы сказать, – поинтересовалась Кэтрин, – что он полюбил ее?

– Кэтрин, есть много способов заставить мужчину влюбиться.

Молчание Кэтрин встревожило миссис Милвейн, и та начала торопливо:

– Все, что я говорю тебе сейчас, это ради твоей же пользы. Я не хотела вмешиваться, не хотела причинять тебе боль. Я всего лишь старая слабая женщина. Своих детей у меня нет. Все, что мне надо, – видеть тебя счастливой, Кэтрин.

И снова раскрыла объятия, но по-прежнему обнимала пустоту.

– Вам не стоит говорить все это Кассандре, – заметила Кэтрин после недолгой паузы. – Вы поделились со мной, и этого достаточно.

Кэтрин произнесла это очень тихо и так неохотно, что миссис Милвейн наклонилась, чтобы ее услышать, но слова племянницы поразили ее.

– Ты сердишься! – воскликнула она. – Я так и знала, что будешь сердиться. – Миссис Милвейн покачала головой и тихонько всхлипнула: гнев Кэтрин давал ей возможность посочувствовать несчастной жертве.

– Да, – сказала Кэтрин, поднимаясь, – вы меня очень расстроили, но закончим на этом. Думаю, вам лучше уйти, тетя Селия. Мы никогда не поймем друг друга.

Похоже, до миссис Милвейн наконец дошло: она вгляделась в лицо племянницы, в нем не было ни капли сочувствия или жалости, после чего сложила руки на черном бархате сумочки – так складывают ладони, когда молятся. Неизвестно, помогла ли ей молитва, если ей было кому молиться, – но так или иначе ей удалось вернуть себе утраченное достоинство. Она посмотрела на племянницу в упор.

– Супружеская любовь, – медленно произнесла она со значением, подчеркивая каждое слово, – самое священное из всех чувств. Любовь между мужем и женой – это святое. Этому учила нас наша матушка, и мы, ее дети, твердо помним этот урок. Такое невозможно забыть. Я старалась говорить с тобой так, как она бы говорила с тобой. Ты ее внучка.

Казалось, Кэтрин обдумывает слова миссис Милвейн, но они не убедили ее.

– И все же это вас не извиняет, – сказала она.

Миссис Милвейн встала, но уходить не спешила. Никогда с ней так не обращались, и она не видела, каким еще орудием пробить эту стену, воздвигнутую перед ней – и кем? – прелестной юной девушкой, которой полагалось рыдать и молить о защите. Но миссис Милвейн и сама была упрямой; в подобных делах она не допускала ошибок и не признавала поражений. Считая себя поборником супружеской любви во всей ее чистоте и святости, она не могла понять, что пытается противопоставить этому ее племянница, однако заподозрила худшее.

Две женщины – старая и молодая – стояли рядом в полном молчании. Миссис Милвейн не могла удалиться, зная, что ее высокие идеалы поставлены под сомнение, а любопытство не удовлетворено. Она судорожно пыталась придумать вопрос, который заставил бы Кэтрин объясниться, но выбор был невелик, да и выбирать было трудно, и, пока она собиралась с мыслями, распахнулась дверь и вошел Уильям Родни. Он держал огромный роскошный букет белых и лиловых цветов и, то ли не заметив миссис Милвейн, то ли не удостоив ее вниманием, направился прямо к Кэтрин и преподнес ей букет:

– Это тебе, Кэтрин.

Кэтрин взяла цветы и посмотрела на него – но что было в этом взгляде, миссис Милвейн, при всей своей опытности, не сумела распознать. Оставалась надежда, что какой-нибудь жест приблизит ее к разгадке. Уильям поприветствовал Кэтрин на удивление бодро, явно не чувствуя за собой никакой вины, и объяснил, что у него выходной и оба решили, что лучше всего отметить этот праздник здесь, на Чейни-Уок среди цветов. Последовала пауза, и миссис Милвейн почувствовала, что, если еще задержится, ее легко можно будет упрекнуть в эгоизме. Присутствие в гостиной молодого человека странным образом повлияло на ее настроение, и она уже предвкушала, как все благополучно завершится трогательной сценой прощения и примирения. О, с какой радостью она заключила бы племянника и племянницу в свои объятия! Но что-то подсказывало ей, что надеяться на бурные изъявления чувств все же не стоит.

– Так я пойду? – сказала она, как бы между прочим.

Никто ее не остановил. Уильям учтиво предложил проводить ее вниз, миссис Милвейн сначала возражала, потом уступила, и как-то так получилось, что за этими жеманными жестами и объятиями она забыла попрощаться с Кэтрин. Она ушла, бормоча что-то о множестве цветов и о гостиной, которая радует глаз даже в разгар зимы.

Уильям вернулся к Кэтрин.

– Я пришел попросить прощения, – сказал он. – Наша ссора мне самому противна. Я всю ночь не мог сомкнуть глаз. Ты ведь не сердишься на меня, правда, Кэтрин?