Ночь и день

Открылась дверь – это мистер Клактон заглянул поискать какую-то листовку, зарытую под пирамидой бумаг. Мистер Клактон был худощавый рыжеволосый мужчина лет тридцати пяти, выговор кокни выдавал в нем выходца из лондонских низов, он производил впечатление человека скрытного, как будто природа была не слишком щедра к нему и данное обстоятельство, вполне естественно, мешало ему проявлять щедрость по отношению к другим людям. Наконец он нашел листовку, сделав попутно несколько шутливых замечаний по поводу того, что бумаги следует содержать в порядке, но в этот момент стук машинки за стеной внезапно оборвался, и в комнату ворвалась миссис Сил, размахивая письмом, требовавшим истолкования. На этот раз это было отвлечение посерьезнее, поскольку миссис Сил никогда точно не знала, чего хочет, и одновременно выпаливала до полдюжины просьб, не умея толком разъяснить ни одной. Седая, с короткой стрижкой, в платье из хлопчатого бархата цвета сливы, с постоянно пылающим от филантропического энтузиазма лицом, она постоянно куда-то спешила и всегда пребывала в некотором смятении. На шее у нее на толстой золотой цепочке болтались два крестика, которые вечно запутывались, что в глазах Мэри лишь подтверждало двойственность и хаотичность ее натуры. И лишь ее неиссякаемый энтузиазм да еще то, что она боготворила мисс Маркем, одну из основательниц общества, давало ей право на занимаемую должность при явном отсутствии надлежащих деловых качеств.

Так и тянулось это утро, стопка бумаг все росла, и в конце концов Мэри почувствовала себя центральным звеном тончайшей сети из нервных волокон, раскинутой над всей Англией, так что в один из ближайших дней, стоит ей коснуться сердца всей этой системы, все это вместе забьется в унисон, взовьется в едином порыве и начнет извергать революционный фейерверк – примерно такой метафорой можно выразить ее чувства по отношению к собственной работе после трех часов непрерывного умственного напряжения.

Вскоре после часу пополудни мистер Клактон и миссис Сил отвлеклись от своих трудов, и старая шутка о ланче, как обычно, повторилась почти слово в слово. Мистер Клаксон оказывал поддержку какому-то вегетарианскому ресторану, миссис Сил принесла с собой сандвичи, которые имела привычку поедать, сидя под платанами на Расселл-сквер, ну а Мэри обычно отправлялась в аляповатое заведение, затянутое красным плюшем и расположенное неподалеку, где, к вящему неудовольствию вегетарианцев, можно было заказать стейк толщиной в два дюйма или кусок жареной утки, плавающий в оловянной тарелке.

– От одних только голых ветвей на фоне неба человеку польза, – изрекла миссис Сил, глянув в окошко на площадь.

– Но еда на них не растет, – заметила Мэри.

– Честно говоря, я просто не понимаю, как вам это удается, мисс Датчет, – заметил мистер Клактон. – Я вот точно знаю, что проспал бы полдня, если б объелся в обед.

Мэри не обиделась и лишь спросила шутливо, указывая на книгу в желтой обложке, которую мистер Клактон держал под мышкой:

– Какая у нас последняя литературная новинка?

Мистер Клактон обычно читал за обедом новое произведение какого-нибудь французского автора или совершал короткий рейд в картинную галерею – социальный работник в нем уживался со страстным ценителем искусства, причем последним качеством, как нетрудно было понять, он втайне гордился.

Они расстались, и Мэри пошла прочь – догадываются ли эти двое, что на самом деле ей не терпится от них избавиться, думала она, хотя нет, едва ли у них хватит на это проницательности. Купила газету, устроилась с ней за столиком и принялась за еду, время от времени поглядывая поверх страниц на странных людей, покупающих пирожные или поверяющих друг другу свои секреты, пока наконец не вошла женщина, с которой она была немного знакома, и Мэри окликнула ее: «Элеонора, посиди со мной!» Обе одновременно доели свой ланч и простились на разделительной полоске посреди улицы с приятным чувством, что каждая из них вновь вступает в свой собственный великий и вечно движущийся поток жизни.

Но вместо того чтобы вернуться обратно в контору, Мэри в этот день направилась прямиком в Британский музей и долго бродила по галерее с каменными изваяниями, наконец нашла пустую скамеечку прямо перед элгиновскими мраморами [28] . Она смотрела на них, и, как всегда, ее захлестнула волна экзальтации, так что собственная ее жизнь сразу стала казаться возвышенной и прекрасной – впрочем, такое ощущение создавалось отчасти благодаря тишине и прохладе пустынного зала, а не только из-за красоты самих скульптур. По крайней мере, можно предположить, что ее переживания были не чисто эстетического свойства, поскольку, посмотрев на Улисса минуту-другую, она вдруг стала думать о Ральфе Денеме. И так хорошо и спокойно ей было среди этих молчаливых фигур, что она едва сдержалась, когда с губ уже готово было сорваться: «Я люблю тебя». Перед лицом этой потрясающей и вечной красоты она вдруг с тревогой осознала, чего втайне желает, и невольно гордилась чувством, которое за повседневными делами никак не выдавало своей мощи.