Ночь Ягуара

– Сознание не является продуктом… что это, Средние века? Нет никакого особого сознания? То, что мы понимаем под сознанием, представляет собой эпифеномен, явление, сопутствующее мгновенному электрохимическому состоянию, генерируемому кусочком мяса. Это иллюзия, созданная эволюцией для того, чтобы организовывать и координировать сенсорные данные с помощью действий.

– В таком случае, с кем я разговариваю? И с какой стати я должен верить тебе больше, чем ты веришь в духов?

– Эй, доказательство в том, чтобы позволить мне проникнуть в твой череп и сделать пару крохотных надрезов, и тебя больше не будет. Уж в этом, приятель, можешь мне поверить.

– Я-то тебе верю, но это ничего, кроме дерьма, не значит. Я вот тоже могу пойти туда и вырубить свой приемник, настроенный на «Радио Мамби». Приемник заткнется, звуков больше не будет слышно, но разве это означает, что долбаное «Радио Мамби» просто перестало существовать? Правда, это было бы неплохо.

– То есть, по-твоему, существует субстанция, именуемая «сознание», которая каким-то образом плавает в эфире, лишь соприкасаясь с мозгом?

– Вовсе не обязательно, но чем это хуже утверждения насчет того, что сознание детерминировано мясом? И это объяснило бы демонов, сновидения и ясновидение лучше, чем твой подход.

– Господи! Это Средние века. С чего начать? Ладно, во-первых, любой дуализм не соответствует принципу «бритвы Оккама», то есть добавляет ненужный уровень сложности феномену, который может быть объяснен и без того.

– Долбаный Оккам с его долбаной бритвой, – сказал Паз и добавил: – Подожди минутку, придержи эту мысль!

Крохотный воображаемый таймер отзвонил воображаемый сигнал в несуществующем сознании Паза, и он встал и театрально сорвал крышку с гриля, открыв взору решетки с исходящими паром ребрышками как раз в момент идеальной готовности.

– Давайте поедим, – заявил Паз, и все захлопали в ладоши.

Во время самого обеда Лола искусно увела разговор в сторону от космологических тем, расспрашивая Бет о ее исследованиях, которые были посвящены изучению жизни уличных проституток Майами (девушек, которые позволяли молодым людям целовать их за деньги, как они объяснили Амелии), и сама рассказала несколько забавных историй из своей практики в качестве нейропсихолога в приемном покое, о своих нынешних обязанностях и об учебе в медицинской школе с Цвиком, указав на его полнейшую некомпетентность в области элементарной лечебной практики – он в жизни не нашел у больного вену с первой попытки, а бывало, не находил и с двенадцатой.

Цвик отнесся к этому обвинению вполне добродушно, охотно признав, что стал доктором только потому, что смог производить жестокие опыты над человеческими существами, ничем не рискуя и не испытывая ни малейшей вины по этому поводу.

Они выпили почти галлон испанского белого вина, и, после того как убрали со стола и подали десерт, Паз как anejo – дополнение вынес бутылку рома Havana Club, и они попивали его маленькими глотками некоторое время, пока девочка не стала клевать носом и ее не пришлось унести в постель.

– Я боюсь ложиться спать, папа, – сказала она, когда он наконец уложил ее под одеяло.

– Ты так устала, что уснешь сразу, сама того не заметив.

– Да, но что, если снова явится зверь из сна?

– Не явится. Сегодня он заявится к другой маленькой девочке.

– К кому?

– Скорее всего, к капризной девочке. Не такой, как ты.

– Но что, если придет другой зверь?

– Ну, в таком случае, может, хочешь взять мой енкангуэ? Никакой зверь из снов не захочет с этим связываться.

– Ух ты! Его сделала для тебя abuela, правда? Чтобы защитить тебя от монстров.

– Правда.

– Мама говорит, это просто суеверие.

– Маме позволено иметь свое мнение, – ласково сказал Паз, снял через голову висевший на шнурке амулет и аккуратно привязал его к кроватному столбику. – Не открывай его, ладно?

– А что будет?

– Он может перестать работать. А сейчас – доброй ночи.

– Я хочу сказку.

Она взяла книжку и раскрыла на коротенькой, в три страницы, сказке «Паутина Шарлотты».

Вернувшись в патио, Паз поставил компакт-диск Ибрагима Фереро и некоторое время стоял, прислушиваясь к сочному голосу, напевавшему старое болеро, музыку из великой эпохи песен 1940-х годов, музыку его матери. Царила бархатная тьма, насекомые жужжали в деревьях, аромат жасмина витал в воздухе, единственный свет давали цитронелловые свечи, горевшие на столе в подсвечниках из желтого стекла. Он обнял рукой плечи жены и повел ее в медленном танце. Издалека, из погруженного в темноту двора, доносились звуки спора между Цвиком и Бет.

– О чем шум? – шепнул он ей на ухо.