Ночь, когда мы исчезли

Из всей моей нелюбви к Одессе было исключение – брошенные каменоломни. Взрослые пугали нас, что многие лазы проходили прямо под кладбищами и с потолка на нас мог обрушиться мертвец, а однажды в преисподнюю провалилась целая телега. Но на самом деле катакомбы были едва ли не самым безопасным местом в городе.

Я убегал в пещеры после уроков с дружками из гимназии. В одной из каменоломен, состоящей из анфилады залов, мы учредили штаб. Я запомнил Тронный зал – кто-то до нас сложил там из камней неказистый трон. Ещё был зал Аристид, названный так потому, что у входа в него нашли череп и нарекли именем лысого полководца.

Самым же тонким наслаждением было исследовать лазы, настолько узкие, что пролезать приходилось на вдохе. Я вызывался первым. С землёй мне всегда хотелось обняться, и, даже зажатый в толщах влажного песка и нависающей сверху породы, я чувствовал себя уютно. Иногда, отправляясь в извилистый лаз, я брал свечку и спички и, разместившись в скальных теснинах, воображал, что сей мешок есть моя комната. Я зажигал спичку и осматривал подсвеченные ею влажные стены…

В тот вечер, несмотря на многослойную защиту из плюша, я отчётливо слышал за дверью Хильды наполненные сладостью крики и удары тел друг о друга.

Хильда переводила документы и совещания в конторе порта и часто приводила домой то нового капитана, то торгового представителя, то консула. С ней соседствовали буржуа, не страдавшие набожностью, и с их стороны ворчания не доносилось. Я же от прослушивания ударов тел друг о друга ничуть не натерпелся и, напротив, принял утехи как должное и предстоящее в скором времени. (Я ошибался: только мы с друзьями наметили себе амурные приключения, как началась смута и отец забрал меня в Розенфельд.)

Когда аптекарь ссадил меня на углу Старопортофранковской с ветхим чемоданом, куда сострадательные Штумпфы сложили кое-какую одежду, тётка тоже была занята. Прислонив к дверной щели ухо, я понял, что Хильда хлещет гостя чем-то вроде кнута, а тот её умоляет. Пришлось вернуться на улицу.

Жестокий муссон сшибал жёлуди и каштаны. Впервые за день напал голод, и я купил в закрывающейся лавке калач. Город истрепался и сменил вывески. Было ясно: раз большевики отнимают последнее во время засухи и голода, значит, дела их настолько плохи, что они не остановятся вообще ни перед чем.

Не меньше совести меня мучала внезапность происходящего. Ещё вчера утром я проснулся в своей кровати, в своей комнате, в своём доме, чьё тепло ещё хранило моё тело, – а нынче я беглец, и меня скоро начнут искать. Родных же моих, проснувшихся в соседних комнатах, конвоируют в тюрьму. Я спрятался от ветра между парапетом и жимолостью и сидел, прижимая чемодан к груди, пока из подъезда не вышел морской офицер.

Хильда смотрела, как я ем, и пересказывала то, что знала. Бессарабские немцы стали уезжать из колоний ещё год назад. Многие посылали прошение о возвращении в Германию, получали одобрение и уезжали. Дядя-архитектор уехал в Штутгарт, как только понял, что новая власть лютует не хуже прежних бандитов – те и другие лишали господ остатков роскоши. И раньше-то перед частной собственностью в этом городе не слишком трепетали, а теперь все приличные люди стремились устроиться к красным, чтобы иметь хоть какую-нибудь защиту от банды Мишки Япончика и других головорезов.

Я пересказал случившееся в степи. Хильда массировала лоб круговыми движениями, будто втирая туда невидимую мазь, и в конце концов выругалась. «Почему вы сами не уезжаете?» – спросил я. Она уставилась на меня с изумлением. «Ты уже большой мальчик и знаешь мои привычки. Портовый город – это новые люди, новые удовольствия, свободная, хотя и опасная жизнь. И это моя жизнь. Когда идёт война, я не за красных и не за белых, я перевязываю раненых».

О, я её понимал. «Здесь появились „Братья в нужде“ и „Католическое общество помощи“, и знаешь, сколько документов пришлось мне подделать, чтобы они смогли вывезти студентов, таких же как ты, и устроить на учёбу где-то в Вюртемберге? Многие, правда, не отпускают детей и надеются, что колонии оставят в покое…»

Я вспомнил, как во дворе лежит ком грязной одежды, ещё несколько минут назад бывший отцом. Раздался крик матери. Перед глазами всё расплылось, и я задрожал, хотя у Хильды было густо натоплено. Она погладила меня по голове. Раньше я боялся её рук, потому что желал их вовсе не невинного прикосновения, но теперь мои нервы отключились и не реагировали на них.

Бег событий не замедлился. Хильда вызнала, что всех бунтовавших против продотрядов судят без снисхождения и высылают в Сибирь. Комитет, с которым хотел сноситься Нольд, был беспомощен. Противостоять моему розыску Хильда не могла, так как с судьями дел не имела и милиции сторонилась. Для колонистов настали худшие времена: хлеба не хватало, нам припоминали войну, большевики были жестоки. И поскольку меня вот-вот должны были начать искать, следовало решаться: бежать, сдаваться или жить в Одессе нелегально.