Ночь, когда мы исчезли

«Подождите, — сказал кому-то сзади мужской голос, — быстро спрошу и вернусь». Невидимый кто-то отстал, и на крыльцо выбежал высокий человек, однако очень сутулый, почти горбун. «Извините за глупый вопрос, — сказал он мне, — но я верно расслышал вашу фамилию: Алексашина?» Я кивнула. «А вы случайно не Вера Степановна?» Я также не задумываясь кивнула. «Подождите меня, пожалуйста. Кажется, у меня весточка для вас. Таких совпадений не бывает».

Почему-то, по сиюминутной нелепой причине, я пропустила подсказку: отчество. Видно, подумала, что Черновы или другие рижане или псковитяне передавали мне что-то важное. Всякое бывает.

Сутулый человек вышел быстро, через минуту, оставив чемодан у Дюлавиль. «Чтобы всё же уточнить… Ваш отец… он жив? Или, может быть, он здесь?» — «Его уже давно нет». — «Вы из Торжка?» — «Да». — «Значит, точно он… Мы вместе пережили зиму на приисках. Это недалеко от Хабаровска. Золото мыли… Давайте присядем. Вы не слышали про Дальлаг? А что вы знаете?».

Водя очами по поплывшим баракам, мосту, церкви, небу, я пересказала всё, как объясняла мне мать. Горбун задумался. «Понимаете, я загремел в двадцать девятом по каэрдэ, контрреволюционной деятельности, а именно по вредительству народному хозяйству. Неважно… Сроки давали не самые страшные, и я получил десять, а ваш отец прибыл с этапом летом тридцать первого. Брюнет, ростом выше среднего, глаза голубые, но немного раскосые, верно?»

Наверное, да. Я никогда не думала, какого он был роста, в семь лет казалось — огроменного. И глаза никакими «азиатскими» не казались, но да, они были точно светлыми, а волосы у отца были черны как уголь. Пришлось согласиться, хотя я ещё верила, что это совпадение и отец продолжал существовать в особом уголке прошлого, там, где я его похоронила.

«Степан получил те же десять. Дело Промпартии… Была такая выдуманная партия, которую якобы оплачивали французы, и она, значит, опутала хищными щупальцами народное хозяйство. И лесное тоже. Во многих краях и городах хватали инженеров, разных начальников, вот схватили и его».

Тут он отвернулся, закуривая. Папиросы пахли полынью. «Я перескажу Степановы слова, ничего больше… Ни в какой Промпартии он, естественно, не состоял, и следователи вообще не обратили бы на него внимания, если бы не собственная ошибка. А ошибка плохая: увлёкся одною. Сам себя укорял и говорил, что поддался лишь потому, что меж ним и женой не было огня. И эту свою новую он на лодочке на сплавпункт катал и катал, пока люди вашей маме не донесли. А когда донесли, она и сама в сердцах донесла: пришла в чека и, мол, вот вам контра. А следователям это как раз в строку пришлось — план выполняли».

То есть. То есть. То есть. Что же. Домик. Мы плывём на лодке. Отец на вёслах и улыбается во весь рот. Затем берёт меня в охапку и бережно переносит на берег. Затем хватает какую-то неизвестную мне женщину тоже в охапку и везёт туда, а на самом деле везёт смерть и разрушение.

Я не то чтобы возненавидела его (чуть позже — да). Я недоумевала, что в той же хибаре, где он окутывал меня если не счастьем, то уверенностью, что я нужна и меня можно любить, — и вот под той же крышей, на койке, он уничтожил и порубил топором собственный дом. А ещё сочинил такое про мать. Или не сочинил?!

«Подождите, подождите, он вас очень любил, — продолжал Виктор, — часто говорил об этом, но очень мало и коротко, потому что ему становилось трудно дышать, и ещё несколько часов он ходил такой чёрный».

Открыв рот, чтобы спросить, как он тогда выглядел, что говорил и что вспоминал обо мне, я поняла, что последним вопросом будет «как он умер» — и не смогла. Всё-таки я зря думала, что отогнала смерть.

Он рассказывал ещё и ещё: и золотоискательские сценки, и случаи, как его дважды спасал отец, и как они грели друг друга в балке зимой, когда ударили морозы, и лагпункт бросили выживать, и они шли шестьдесят километров по лесовозной дороге в тайге.

Конечно, конечно, я слушала, но голова моя уже покатилась через мостик к лугу за последними бараками. Я нагнала её и упала в траву, вцепилась в стебли и молча рвала, рвала их, не обращая внимания, что ладони изрезаны и хлынула кровь.

Ненавидя их обоих, я кричала: «Папа! Папа!» На вопли прибежала Женя, ходившая за водой. Шорох её одежды я услышала издалека и приподнялась на локте, размазывая слёзы. Хороша наставница. Женя постояла немного и, доверившись моему успокаивающему жесту, ушла. Я же рухнула обратно, но потом всё-таки встала и поплелась к бараку.

Что же, что же случилось между ними и как мать посмела отнять его у меня?

Комната преобразилась. Всё было не так. Рост спал настолько тихо, что недостаточно было всмотреться — хотелось приложить ухо и вслушаться: течёт ли дыхание? Обирая травинки с платья, я глядела на него, и мне казалось, что вот лежит совершенно незнакомый человек.