…Возвращаясь к исходной точке эссе, я хочу подчеркнуть, что анархическая мысль русского послереволюционного зарубежья скудна — и тем поразительнее диалоги Теи Ермолиной и Леонида Иры, чьё содержание резонирует с проблемами наших дней. Опыт Ермолиной и Иры показывает, каких глубин остранения и анализа можно достичь, если мыслители сбрасывают с себя предубеждения и самоуверенность.
В этой паре Ермолина была ведущей, а Ира — ведомым. Во многом это связано с бурной биографией и старообрядческим происхождением Ермолиной. Эта ветвь русской православной церкви по многим признакам близка к анархо-федералистскому идеалу. Староверы не признают государства, живут общинами и образовывают некое подобие комитетов. Эти комитеты выбирают главу церкви общим собранием на основе прений, а не популистского медиашоу.
Тея Ермолина, однако, пошла дальше старообрядчества. Её эмансипаторные практики до сих пор встречают сопротивление — хотя уже не такое открытое — со стороны патриархата, который продолжает доминировать.
Опыт Ермолиной красноречиво указывает на то, что трансгрессия — смена идентичности, судьбы — полезна гражданину. Особенно в эпохи, когда безвкусный газ национализма и капитализма усыпляет людей, превращая их в «массы» и ведя на смерть за химеры вроде «патриотизма».
Вооружившись способностью выписывать явления и идеи из привычного пейзажа, Ермолина и Ира приобрели столь трезвый взгляд на происходящее, что эта ясность стала резать им глаза. Обстоятельства современного им мира не оставили анархистам шансов верить, что они увидят возрождение идеи безвластия.
Вспоминается цитата из Марты Нуссбаум, переосмыслявшей Диогена: «Часто граждане мира оказываются в одиночестве, но на самом деле это своего рода изгнание — из комфорта локальных истин, из тёплого гнезда патриотизма, из всепоглощающей драмы гордости собой и „своими“».
Это ценное, хотя и тяжкое состояние гонимости было присуще и Ермолиной, и Ире. Апатриды, бесподданные — нигде ничьи, ни к чему не прилепившиеся, сбросившие путы осёдлости и оттого ценившие друг друга и заботу. Они не просто знают цену заботе, а познавали её в травмирующей ситуации никому-не-принадлежности.
Этот новый тип человека породили войны и революции XX века. Люди без гражданства показывали самими своими судьбами, что никакое государство не хорошо, а большинство паспортов ограничивают права, но вовсе не наделяют ими.
При этом жизнь апатридов была столь же тяжёлой, как и у любых беженцев. Ни в коем случае не следует романтизировать их бесприютность.
Философ Эмиль Чоран поселился в Париже и имел право натурализоваться, но не воспользовался им. Как и математик Александр Гротендик, и директор Европейской комиссии Венцеслав де Лобковиц, и даже Ницше с Набоковым. Леонид Ира тоже хотел прильнуть к какому-нибудь левиафану, но после встречи с ученицей Гольдман и Брешко-Брешковской передумал.
Итак, опыт бесподданности — это опыт трансгрессии, развинчивания себя самого как социального механизма и сборки заново в экстремальных условиях. Апатриды близки в этом к исламским мистикам, которые верили, что человек способен понять себя лишь через изгнание.
Ускользая из оков принадлежности к государству, нации и иным конструктам, апатриды брали на себя смелость учреждать новые личности независимо (при всей условности понятия «независимость»). Несовершенные, неукоренённые, порой озлобленные — но, как правило, гуманные и равные по отношению к соседу, незнакомцу…
Остранённость Иры, смешанная с типичным для апатридов фатализмом, позволила ему во время Второй мировой обмануть разведки воевавших империй. Это был обман во благо, и, думаю, историки напишут ещё не одну книгу об Ире, разыгравшем свою партию под носом акул.
Долю участия Ермолиной в подготовке к этой партии следует оценить как очень высокую. Будем честными: сам по себе Ира был, конечно, сомневающейся, рефлексирующей, жаждущей трансгрессии личностью, но без Ермолиной он вряд ли ушёл бы в своём развитии дальше футбольного нарцисса и средней руки махинатора…
