Ночь – мой дом

Десять лет назад Томас накрыл Кельвина Бондюрана во время облавы в очередных меблированных комнатах. Бондюран развлекался в компании нескольких бутылок шампанского и нагого юноши мексиканского происхождения. В дополнение к своей успешной бордельной карьере мексиканец оказался бывшим участником Северного движения Панчо Вильи,[14] и его давно поджидали на родине, намереваясь предъявить ему обвинение в государственной измене. Томас распорядился депортировать революционера обратно в Чиуауа и позволил фамилии Бондюрана исчезнуть из протоколов задержаний.

— Что ж, вот я и пришел, — отозвался Томас.

— Вы превратили своего сына из преступника в жертву. Блестящий трюк. Неужели вы настолько умны, мистер заместитель суперинтенданта?

— Никто не может быть настолько умен, — парировал Томас.

Бондюран покачал головой:

— Неправда. Такие люди есть, хотя их немного. И вы, возможно, принадлежите к их числу. Скажите ему, пусть признает себя виновным. В том городке погибло трое полицейских. Завтра об их похоронах сообщат первые полосы всех газет. Если он примет на себя вину в ограблении банка и, допустим, в том, что он безрассудно подверг опасности жизнь других людей, я буду рекомендовать двенадцать.

— Лет?

— За трех мертвых копов? Это еще легкое наказание, Томас.

— Пять.

— Извините?

— Пять, — повторил Томас.

— Это невозможно. — Бондюран покачал головой.

Томас сел в его кресло и не двигался.

Бондюран опять покачал головой.

Томас скрестил ноги.

Бондюран произнес:

— Послушайте…

Томас слегка наклонил голову.

— Позвольте мне развеять пару ваших заблуждений, мистер заместитель суперинтенданта.

— Главный инспектор.

— Простите?

— Вчера меня понизили в звании. Теперь я главный инспектор.

Улыбка не добралась до губ Бондюрана, но ее выдали глаза. Они блеснули и тут же погасли.

— Тогда мы можем не говорить о том заблуждении, от которого я хотел вас избавить.

— У меня нет ни заблуждений, ни иллюзий, — возразил Томас. — Я человек практичный.

Он вынул из кармана фотографию и положил ее на стол Бондюрана.

Бондюран посмотрел на снимок. Поблекшая красная дверь, посредине номер: 29. Дверь, ведущая в одноквартирный дом. Район Бэк-Бэй. На сей раз в глазах у Бондюрана мелькнуло совсем не веселье.

Томас положил палец на его стол:

— Если вы перенесете свои забавы в другой дом, не пройдет и часа, как мне станет об этом известно. Я знаю, что вы собираетесь в поход за должность губернатора. Вооружитесь получше. Человек, вооруженный как следует, может выстоять при любых неприятностях.

Томас нахлобучил шляпу, потянул за край, пока не убедился, что она сидит прямо.

Бондюран посмотрел на бумажный прямоугольник, лежащий перед ним на столе:

— Посмотрю, что я смогу сделать.

— Меня не устраивает это «посмотрю».

— Я лишь один из многих.

— Пять лет, — произнес Томас. — Он получит пять лет.

Прошло две недели, прежде чем в Наханте выбросило на берег женскую руку, оторванную по локоть. Спустя три дня рыбак у берегов Линна вытянул сетью бедро. Судмедэксперт установил, что бедро и рука принадлежат одному и тому же человеку — женщине лет двадцати, вероятно, североевропейского происхождения, веснушчатой, с бледной кожей.

На процессе «Штат Массачусетс против Джозефа Коглина» Джо признал себя виновным в содействии вооруженному ограблению и соучастии в нем. Его приговорили к тюремному заключению сроком пять лет четыре месяца.

Он знал, что она жива.

Он это знал, потому что иного не пережил бы. Он верил в ее существование. Не будь этой веры, он лишился бы последней защиты, последнего убежища.

— Ее нет, — сказал ему отец перед тем, как его перевели из окружной тюрьмы Саффолка в Чарлстаунскую.

— Она жива.

— Думай, что говоришь.

— Никто не видел ее в машине, когда та съехала с дороги.

— На такой бешеной скорости, под дождем, ночью? Они посадили ее в машину, сынок. Машина сорвалась с дороги. Она погибла, и ее унесло в океан.

— Не поверю, пока не увижу труп.

— Частей трупа тебе мало? — Отец поднял руку в знак извинения. Когда он снова заговорил, голос его звучал тише и мягче: — Что тебе нужно, чтобы ты признал разумные доводы?

— Нет никаких разумных доводов, что она мертва. И потом, я знаю: она жива.

Чем больше Джо это повторял, тем яснее понимал: да, она мертва. Он чувствовал это — так же, как чувствовал, что она его любит, пускай и предала его. Но если это признать и принять, что ему останется, кроме предстоящих пяти лет в худшей тюрьме Северо-Востока? Ни друзей, ни Бога, ни родных.

— Папа, она жива.

Некоторое время отец внимательно смотрел на него. Потом спросил:

— Что ты в ней любил?

— Прости?

— За что ты любил эту женщину?

Джо поискал слова. Наконец нашел. Хотя бы какие-то: все остальные казались совсем уж неподходящими.

— Со мной она становилась другой. Не такой, какой она себя показывала остальному миру. Со мной… как бы сказать… она была какой-то более мягкой.

— Получается, ты любил не ее, а ту, которой она могла стать.

— Откуда тебе знать?

Отец слегка наклонил голову:

— Ты — ребенок, который должен был закрыть собой пустоту между твоей матерью и мною. Ты это чувствовал?

— Об этой пустоте я знал.