Ночь – мой дом

Пуля вошла в левый глаз бедняги Мориса Добсона, покойного Мориса Добсона, ибо он умер еще до того, как упал на пол. Жар выстрела опалил полоску кожи чуть ниже виска Барретта У. Стэнфорда-младшего. Когда все было кончено, Томас понял, чего он был лишен и почему так стремился исправить положение.

Когда два человека направляют друг на друга оружие, под взглядом Господа между ними устанавливается некий договор, и единственный приемлемый путь его исполнения — когда один из вас отправляет другого к Господу.

По крайней мере, тогда ему так казалось.

За все эти годы, даже после самых обильных возлияний, даже Эдди Маккенне, который знал большинство его секретов, Томас не признавался, что́ он тогда прочел в глазах Мориса Добсона. Он не признавался в этом ни единой живой душе. И хотя он совсем не гордился своими действиями в тот день, а значит, не гордился и обладанием этими карманными часами, он никогда не выходил без них из дому, потому что они служили доказательством того глубокого чувства ответственности, которое лежало в самой основе его профессии. Мы охраняем не человеческие законы, а волю природы. Господь — не какой-то царь, восседающий на облаке в белоснежных ризах и склонный из сентиментальности встревать в дела людские. Нет, Он — источник всех вещей. Он — огнь, пылающий в зеве домен, горящих уже сотню лет. Господь — закон железа и закон огня. Господь есть природа, а природа есть Господь. Одного без другого не бывает и быть не может.

И ты, Джозеф, мой младшенький, мой непутевый романтик, мое беспокойное сердце, — теперь именно ты должен напомнить людям об этих законах. Худшим людям. Или умереть от слабости, от нравственной хрупкости, от недостатка воли.

Я буду молиться за тебя, потому что молитва — все, что остается, когда умирает сила и власть. А у меня больше нет власти. Я не могу дотянуться за эти гранитные стены. Я не могу ни замедлить, ни остановить время. Черт побери, сейчас я даже не могу сказать, сколько вообще времени.

Он посмотрел на свой огород. Скоро собирать урожай. Он молился за Джо. Он молился за длинную череду его предков, большинство он не знал, но он ясно видел их, эту диаспору сгорбленных душ, испятнанных выпивкой, голодом, темными порывами. Он желал, чтобы их вечное упокоение было мирным. И еще он хотел внука.

Джо нашел Бегемота Фасини в тюремном дворе и сказал ему, что отец передумал.

— Так я и знал, — ответил Бегемот.

— А еще он дал мне адрес.

— Да ну? — Толстяк отклонился назад, став на пятки, и уставился в пространство. — Чей это?

— Альберта Уайта.

— Альберт Уайт живет на Эшмонт-Хилл.

— Я слышал, в последнее время он редко бывает дома.

— Ну так давай мне адрес.

— Хрен тебе!

Бегемот Фасини посмотрел в землю, все три его подбородка утонули в полосках тюремной робы.

— Как-как? — проговорил он.

— Передай Мазо, что сегодня вечером я принесу этот адрес на стену.

— Ты не в таком положении, чтобы торговаться, парень.

Джо смотрел на него, пока Бегемот не встретился с ним глазами.

— Нет, именно в таком, — произнес он и не спеша двинулся прочь.

За час до встречи с Пескаторе его дважды вырвало в парашу. Руки у него ходили ходуном. Иногда начинали трястись губы и подбородок. Кровь неустанными кулаками стучала в ушах. Он уже привязал заточку к запястью кожаным шнурком, которым снабдил его Эмиль Лоусон. Перед самым выходом из камеры он должен пристроить ее между ягодицами. Лоусон настоятельно рекомендовал, чтобы он вообще сунул ее себе в задницу, но он представил, как один из головорезов Мазо почему-либо попросит его сесть, и решил, что все-таки всунет ее между ягодицами — или не станет делать этого совсем. Он прикинул, что сделает это минут за десять до выхода, чтобы привыкнуть свободно двигаться с ней. Но сорока минутами раньше к его камере приблизился тюремщик и объявил, что к нему пришли.

Уже наступали сумерки. Время для посещений давно кончилось.

— Кто? — спросил он, идя вслед за охранником по коридору. Он не сразу осознал, что заточка по-прежнему привязана к его запястью.

— Кто-то, кто умеет подмазывать кого надо.

— Ну да, — Джо старался не отставать от охранника, шагавшего довольно споро, — но все-таки кто?

Тот отпер двери отделения и провел через них Джо.

— Говорит, он твой брат, — сообщил тюремщик.

Он вошел в комнату для свиданий, на ходу снимая шляпу. В дверях ему пришлось нагнуться: человек, который на целую голову выше большинства окружающих. Слегка поредевшие темные волосы за ушами поседели. Джо прикинул, что сейчас ему тридцать пять. И все равно лицо чрезвычайно привлекательное, хотя Джо запомнил его не таким огрубевшим.

Темный, чуть потрепанный костюм с жилетом, подходящий для управляющего зерновым складом или человека, проводящего много времени в пути, какого-нибудь коммивояжера или профсоюзного деятеля. Белая рубашка без галстука.

Он положил шляпу на стол и посмотрел сквозь сетку между ними.

— Вот черт! — произнес Дэнни. — Похоже, тебе уже не тринадцать, а?

Джо заметил, какие у брата покрасневшие глаза.

— Да и тебе уже не двадцать пять, — отозвался он.