Ночь музеев

«Всего тягостнее мне мое одиночество, – прилег Владислав Романович на кровать скрючившись и прижав ноги к груди, – оно безжалостно погружает меня в мои печали. Я растерял своих друзей за годы, прожитые мною. Им предстояла настоящая жизнь, от которой я отказался, мне же досталось лишь то, что я выбрал сам, но даже если предположить всего на мгновение что люди вновь вернулись бы ко мне, заговорили бы со мной, полюбили бы меня, я все равно не избавился бы от привычки тосковать, предаваясь унынию. Друзья женились на женщинах, я женился на меланхолии, и как коварна такая спутница! Не то я сейчас думал… даже если вернутся мои товарищи и друзья я все равно буду чувствовать себя одиноким, никто не может избавить меня от самого себя и потому я твердо держусь на своем и стараюсь не сломиться под собою. Я и есть свой самый лучший друг и самый злейший враг и нет на свете того, кто мог бы нанести мне большего вреда чем я сам. Все же по временам… я теряю надежду. В минуты полные отчаяния мы выносим себе беспощадный приговор, который никогда и никому другому не стали бы выносить. Как поэтична смерть, она ставит точку в нашем предложении. Как сурова жизнь, она может обернуться самым настоящим адом! Так стоит ли продолжать? Стоит ли… к чему мне все это? Зачем оно нужно? Кому оно надобно? Не хочу, надоело! А ведь завтра ночь музеев… и там будут выступать бедняки под руководством мистера Фредерика. А будет ли там Гришенька? А Варенька? Ах, моя бедная Варенька, такая дурная, такая вздорная Варенька, такая очаровательная, но… чересчур своевольная. Одним словом красивая. Ну а что до меня? Зачем я? С какой стати? Неужели без меня им не справиться самим, ведь я всего лишь тень… только и могу разве что наблюдать и восхищаться. Я буду лишним, нет я не приду. Отчего же мне не хочется идти туда? Нет, все уже решено, я не стану идти… но, если хорошенечко подумать… к черту думы… ах, зачем я себя так извожу в конце да концов! Я не знаю, не знаю! Почему бы мне просто было не рождаться? Зачем на свете нужен такой человечишка? Разве есть от меня хоть малейшая польза? Зачем же я такой нужен? Виноват… виноват, но перед кем, пред собой иль пред Богом? Нет, я не желаю этого… но мне хотелось бы не рождаться на свет, я всегда был только ошибкой совершенной случайно и так и не исправленной. Может я действительно заслужил это наказание? Согрешил ли я? Разве что только пред самим собой. Простил ли я себя? Этому не бывать. Все могло сложиться иначе, но родители ясно дали мне понять, что они не любят меня, что я не достоин их любви, а значит не достоин и любви вовсе…»

Владислав Романович глубоко задумался, но образы в его голове были безмолвны. Ночь в очередной раз преподнесла ему кнут для самобичевания, и он предался излюбленному занятию ни в чем себя не оправдывая. Однако несмотря на выпады против собственной натуры, извечную борьбу нашей светлой добродетели со мраком бесчестия и отчетом пред беспристрастной совестью, Владислав Романович сумел разглядеть в самом себе искорку едва заметную – настолько она была слабой по сравнению с гущей непроглядной пучины затмевавшей собою все остальное – что узреть ее было самым настоящим чудом, а увидеть это малая доля из того, что следует еще и хорошенько осмыслить.

Он внимательно прислушался к себе и внезапно обнаружил внутри себя то неведомое беспричинное чувство, которое рубит топором своей внезапности и глубиной своего проникновения. То была искорка любви, словно цветок, расцветший в поле с удобрениями и выделяющийся благовонием своего обаяния, законченной и выведенной до совершенства красотой, очарованием видимого и сокрытого от чужих взоров. Искра нередко обращается в пламя, но чаще мгновенно погасает, цветок же можно с легкостью растоптать и Владислав Романович, обнаружив внутри себя столь редкое, почти невозможное чувство попытался всеми силами потушить его, заглушить, унять, но оно никак не поддавалось ему, ведь оно не было составляющим Владислава Романовича, а было скорее веществом отдельным от него.

И эта искорка, которую Владислав Романович не в силах был контролировать, распускалась весенними цветами и яркими пламенями по всей его сущности. Но кто и что могло послужить поводом этому корыстному и ненасытному чувству, той весне что посетила сердце самого ненаглядного, брошенного, отчаявшегося из людей? И что значило это чувство, которое у одного проявляется безумием, а у другого значится счастьем? То была греза, неподвластная действительности, существующая в иных сферах бытия, называющихся человеческим воображением, и как необъятен мир что так зовется!