Ночь на хуторе близ Диканьки

Как я думаю, вы, читатели мои любезные со своим острым умом и поразительной догадливостью уже поняли, что на сей раз задумали деятельные герои наши. На что именно толкала их буйная молодость и отсутствие весомого жизненного опыта. Нет? Ну тогда не будем ломать театральную интригу, а продолжим по порядку…

Николя осторожнейшим образом прислонил длинную лестницу к крытой соломой крыше хаты, вскарабкался наверх и умудрился устроить ведро с золой так, что при первой же попытке пролезть через трубу на волю всё содержимое ведра было бы высыпано на голову того, кто пожелал бы так выбраться. Уж простите великодушно за дотошность описания сей военной хитрости.

Сам же Вакула, подхватив на плечо солидных размеров полено, столь же тихо и аккуратно подпёр оным дверь хаты. Таким образом, дражайшая Солоха могла лишь матерски ругаться на чудесном малороссийском диалекте, но из дому бы никуда не вышла, а вылезти через маленькое оконце ей не позволяло то роскошество, на которое обычно любуются степенные козаки, когда баба идёт впереди них, покачивая тем же роскошеством с дивной соблазнительностью.

– Что ж, паныч Николя, теперича в баню и ждать?

– Думаю, мы даже помыться успеем, – уверенно подтвердил молодой человек, стряхивая угольную пыль с волос. – Ну хотя бы ополоснуться.

– Та кто ж против-то? Заходите, вода горячая. Я вже и веники замочив!

– Искреннее тебе мучас грасиас!

– То, поди, по-немецки?

– Э-э, знаешь, все они там в Европе немножечко немцы, – не стал развивать тему Николя, быстренько разделся в предбаннике и полез набирать в шайку горячую воду.

Вакула присоединился к другу через минуту, лишний раз послушав, не орёт ли мать из хаты, а если и орёт, хорошо ли слышно. Убедившись, что маменька, видимо, ещё не прознала, как ловко они её провели, кузнец поскидывал одёжу на лавку и, взяв левой рукой вторую шайку, а правой вооружась берёзовым веником, вошёл в густые клубы пара. Естественно, не забыв запереть дверь на крючок.

– Паныч, вы де?

– А тебе зачем?

Откуда-то из серого облака выплеснулась волна ледяной воды, и кузнец взвизгнул не хуже своей Оксаны.

– А-а-аю-уй, пресвятые угодники-и! От же доберусь до вас веником!

Николя, разумеется, догадался, что угроза сия относится к нему, а не к святым угодникам, и плеснул ещё раз, но уже горячей. Вакула зарычал и пошёл вершить мстительное воздействие, наугад размахивая букетом берёзовых веток с мокрыми листиками. Парни, хохоча, лупасили друг дружку мокрыми вениками, прикрываясь шайками, как щитами. Вот ведь усы уже у обоих пробиваются, а всё ровно дети малые. Мужчины, что тут скажешь…

А вот когда час спустя они сидели в предбаннике на лавке в одном исподнем, красные, взлохмаченные, довольные, только-только собираясь принять по стопочке (вовсе даже не горилки, а лечебной настойки на берёзовых бруньках), как в дверь осторожно поскреблись…

– Возношу-у благодарственную молитву Христу Господу-у за то, что направил стопы мои-и у сторону вашей хаты, дражайшая Соло-оха, – козлиным голоском пропели с той стороны двери. – Отверзитесь же за-ради-и душевной беседы на богоугодные-е темы с лицом духовного-о звания!

– Ой, та я ж уся голая?! – старательно пропищал Николя.

– Скромность ваша-а, прекрасная пани Соло-оха, вне сомнения, достоинством своим превосхо-одит саму библейскую Сусанну-у, – едва не захлёбываясь слюной от вожделения, продолжал дьяк. – Пустите-е уже, не то, прости господи, прямо тут и взорвуся-а-а…

Вакула молча встал и, отворив дверь, за химок втащил дьяка в предбанник.

– Здоровеньки булы, Осип Никифорович, з каким ветром мимо нашей хаты?

– Так я до вашей маменьки-и… ик?!

– В баню?

– А хоть бы и в баню, – неожиданно проявил последнюю храбрость тощий дьяк, прекрасно отдавая себе отчёт, что, по всей видимости, будет тут же и похоронен без креста и отпевания. – Да чтоб ты знал, дубина стоеросовая, священнослужитель должен по первому зову прийти на помощь душе мятущейся, страждущей с благой вестью об избавлении от искушения греховного!

– В бане? – гнул своё кузнец, скатывая козлобородого любителя бороться с грехом усугублением оного наподобие того, как бабы скатывают пуховые перины для переезда в новый дом.

– Ввергаюсь во тьму-у-у кромешную, – успел простонать на прощанье Осип Никифорович, исчезая в мешке из-под угля.

– Тьфу, от же порода жеребячая, тока руки замарал! Ще тут псалмы мне петь собрался, гад…

– Тсс, – Николя быстро прикрыл рот другу, – там ещё кто-то топает!

Вакула быстро завязал мешок и, встав на изготовку у двери, замер, прислушиваясь. Он поднял к груди тяжёлые кулаки, а Николя, молча кивнув, повторил на бис, как в Нежинском театре:

– Ой, лышенько, це хто?

– Та то я, Солоха, твой козаченек Чубчик! – басовитым шёпотом раздалось из-за двери.

– Открывать? – одними губами спросил смутившийся гимназист. – Всё-таки отец твоей Оксаны. Можно сказать, будущий тесть.

– Чую я, шо он ко мне больше в батьки метит, – сдвинул упрямые брови кузнец. – А коли у их с моей мамонькой шуры-муры в полную полюбовность сойдутся, то вже не видать мне Оксанки як ушей своих. Ну, открывайте ж!