Ночь не наступит

Дверь распахнулась, и в проеме ее он увидел мать — бледную, с торчащими из волос шпильками, с черными провалами под глазами.

— Что случилось? — вскричал он.

— Тони! Ты! — мать на мгновение замерла, потом рванулась к нему, прижалась всем телом, он почувствовал, как бьет ее дрожь. — Ты! Живой!..

Он ничего не мог понять:

— А почему я должен был быть мертвым? Отчего такой переполох?

— Ох, не могу... — она, шатаясь, подошла к стулу и села, в изнеможении откинувшись на спинку. — А мы уже думали...

— Что? Что случилось, мама? На тебе лица нет!

— Вот... — она вяло показала на вешалку. На крючке висела его старая куртка.

— Ну, куртка... Ну и что?

И вдруг он вспомнил: эту куртку он сегодня оставил на пляже под тентом. Как же могла она оказаться здесь?

— Я ничего не понимаю, мать. Расскажи по порядку.

— Сейчас сколько? Уже полпервого? А в семь часов прибежал твой приятель, этот, рыжий, и сказал, что ты был на пляже на Крестовском, он должен был там встретиться с тобой. А ты еще до полудня нанял на час лодку и уплыл на ней в залив. А в заливе поднялся шторм. И все, ни тебя, ни лодки... И эта куртка... Я обзвонила все полицейские участки, все лазареты и станции спасения на водах.

Она виновато улыбнулась сквозь слезы:

— Ты же понимаешь... Ты у меня один на всем свете...

«Олег? Откуда он знал, что я на Крестовском? И о лодке? И ни о какой встрече мы с ним не договаривались!.. Значит... Значит, все правда: он шпик и за мной следят. Что же делать? А как же задание Леонида Борисовича? Как его предупредить? Я не знаю ни адреса явки, ни пароля, ни где он сейчас. Только этот, на Арсенальной. Надо хотя бы дядю Захара. Но как не навести на него филеров?» — мысли вихрем неслись в его голове. На какое-то мгновение он забыл о матери, сидящей напротив.

— Ты чем-то встревожен? — участливо спросила она.

— А, пустяки! Потом расскажу, — бодро улыбнулся он. — Надо же, из-за какой-то ерунды столько волнений! Действительно, начался шторм, и я причалил в другом месте, а лодку оставил. Завтра верну и расплачусь — все дела.

— Слава богу... Слава богу, что все так кончилось. Я сердцем чувствовала, что ты жив. Но в то же время все эти дни какое-то предчувствие, — она стиснула пальцы так, что они хрустнули. — Какое-то предчувствие... Что-то должно с тобой случиться... Или со мной... Или с нами обоими...

Она с тоской посмотрела на сына.

«Материнское сердце. Она чувствует, что я должен уехать. И мне нужно ей сказать. Но она в таком состоянии. А когда, в другой раз? А, лучше сразу, сейчас!»

— Мама, мне надо с тобой поговорить, — он мягко обнял ее за плечи и подивился, какие они узкие и твердые, как у девушки. — Пойдем ко мне в комнату. Поговорим.

Она покорно встала и послушно пошла, прижимаясь к нему боком и понурив голову. Шпилька выскользнула из волос и звякнула о паркет.

В комнате он пододвинул ей кресло-качалку, а сам сел к столу. В нерешительности побарабанил по стеклу пальцами.

— Видишь ли, мама... — он запнулся.

— Ты женишься? — подсказала она.

— Совсем напротив, — грустно усмехнулся он: «Так вот чего мама боялась больше всего! Хотя Ленка ей нравится и с Травиными она в дружбе... Непреодолимая ревность матери». — Нет, мама, с Леной мы расстались. Навсегда.

— Не может быть! — теперь в ее голосе звучала тревога. — Что случилось?

— Ну вот, — он снова усмехнулся. — Это долгая история. В общем, не сошлись во взглядах на жизнь.

— Это невозможно! — она посмотрела на сына осуждающе.

— Нет, мама, не я пошел на разрыв. Лена сама сказала, что я свободен от всяких обязательств. Что она меня не понимает...

Вести этот разговор ему было неприятно. И он поторопился перейти к главному.

— Но предчувствие тебя не обмануло: я уезжаю. — Он выдвинул ящик стола и достал заграничный паспорт: — Вот! Пока не было все решено, я не хотел тебя тревожить. Хотя тревожиться и не из-за чего. Я уезжаю в Париж, учиться в Сорбонне. Там лучший инженерный факультет в Европе.

— Уезжаешь? — как-то странно посмотрела на него мать. — И когда ты это решил?

— Ты же сама говорила, что мне надо побывать за границей. Помнишь, еще когда был отец, — подсказал он.

— Когда был отец... — эхом отозвалась она, и на ее глазах снова навернулись слезы. — И долго ты намеревался пробыть в Париже?

— До окончания полного курса. Мне осталось четыре семестра, два года. На каникулы, конечно, я буду к тебе приезжать.

Мать молча долго смотрела на него, потом положила свою руку на руку сына и легонько похлопала ладонью, как бы успокаивая:

— Напрасно ты не сказал мне о своих планах раньше, Тони. Тебе придется отказаться от них — ты никуда не сможешь поехать. Или...

— Почему?

— Я тоже долго готовилась к разговору с тобой. И даже просила этого твоего рыжего приятеля подготовить тебя. Он ничего тебе не говорил?

— Помнится, ничего. А что еще стряслось?