Ночь не наступит

И тут Аркадий Михайлович застывает, как всадник, мчавшийся в галоп по широкой дороге, которая вдруг оборвалась пропастью. Постой! Сами по себе рубли в руках большевиков-эмигрантов — это ведь еще не улика, это как те же бомбы на складе льежского фабриканта: большевики могут сослаться на получение наследства, на пожертвования единомышленников, на что угодно! Как же он раньше не принял этого в расчет? Конечно, если бы их задержали там, в России... А здесь банкам наплевать, откуда у них русские билеты, лишь бы получить свой процент с финансовой операции... Все рушится, все! Все идет прахом! Обменяют — как пить дать обменяют, и пальцем их не посмей тронуть! И новые сундуки с бомбами, новые яхты, груженные пулеметами, типографскими станками и нелегальщиной, поплывут в Россию!.. Постой-ка!..

Аркадий Михайлович зажмурил глаза, как жмурят их в темноте, когда вдруг ударяет яркий свет. Но свет, до боли резкий, рвется сквозь веки. Так и мысль его, на какой-то момент погребенная во мрак как бы обломками рухнувшего здания, продирается, оживает, рвется к сверкающей точке. И вот оно, озарение! Если только... Если только!..

Он хватает лист в строчит по нему. И сам несет, чуть не бежит с депешей через комнату-отсек, оглушаемый трескотней «ундервудов», в окованную броней каморку шифровальщика.

А потом наблюдает, как телеграфист отстукивает на ленту:

«Необходимо номера пятисотенных кредиток, экспроприированных летом Тифлисе, сообщить срочно банкам Лондоне, Париже, Берлине, Вене. Большевики пытаются менять сто тысяч рублей».

Если только известны номера билетов, можно будет... Если только известны номера...

Трусевич сразу же оценивает взрывчатую силу телеграммы Гартинга. Он налагает резолюцию: «Особый отдел — исполнить немедленно».

Часом позднее, на очередном докладе у министра, Максимилиан Иванович сообщает Петру Аркадьевичу об идее Гартинга. Столыпин тоже угадывает ее смысл с полуслова. Он тут же связывается с министром финансов Коковцевым.

К концу дня Коковцев уведомляет:

«Похищенные кредитные билеты пятисотенного достоинства имеют серию «A.M.» и номера от № 62901 по 63000 и от № 63701 по 63800. По моему распоряжению государственный банк циркулярно оповестил своих заграничных корреспондентов о намерении злоумышленников приступить к размену похищенных в Тифлисе кредитных билетов. Примите уверение в совершенном почтении и истинной преданности».

Следующим утром Столыпин обращается к министру иностранных дел Извольскому с просьбой предупредить через российские посольства в европейских столицах правительства этих стран о возможности размена денег.

Вот он, час торжества, неотвратимо следующий за минутой озарения! Его, Аркадия Гартинга, волей подняты на ноги три министерства российского кабинета, чуть не вся Европа! Его, Аркадия Гартинга, сверкнувшая голубым клинком мысль — и сколько высших чиновников склонились над бумагами, сколько фельдъегерей понеслись сломя голову, сколько тайных пружин приведено в действие!.. Честолюбие рисует ему картины поразительнее хлестаковских, только у гоголевского персонажа то были фантазии, а он, Аркадий Гартинг, воплотил все это в реальность. Случай? О нет! И разве не высшая награда для самого себя — сознавать: да, я в своем призвании велик, и те эпизоды моей биографии, которые уже дважды стали первостепенными событиями истории, — не шалости судьбы, делающей великим и гуся, а милость всемогущего, избравшего его своим земным орудием! Богу богово, кесарю кесарево, но и он, Аркадий Гартинг, червь по происхождению и роду, добившийся всего в жизни своим умом, ныне потомственный дворянин. И теперь пора уже озаботиться и о титуле, и подыскать соответствующее родовое древо, чтобы даже и за его спиной не могли кривить свои гнусные рожи родичи Мадлен. Он, как говорят англичане, «self-made man — человек, сделавший самого себя», — и он может гордиться этим, пусть постаментом ему и служит навозная куча.

Уже после того, как замкнулась цепочка донесений и распоряжений, вызванная телеграммой Гартинга, на имя директора департамента поступила из Парижа еще одна депеша — от агента «Данде».