Ночь не наступит

— Для офицеров мундир такой же, но галунные петлицы шитые, по образцу петлиц, присвоенных нами старшим адъютантам в штабах. Аксельбант серебряный, какой при батюшке был. На голове шапка с султаном. Но не как нынешний, из белого волоса, а из страусовых перьев, по образцу генеральского гвардейского. Как у гусар, но несколько уменьшенный. Для офицеров белые страусовые перья, для генералов корпуса трехцветные: белые, красные и черные. Каково?

Султаны изображены были отменно, художник постарался вырисовать каждое перышко.

— Что скажете, Петр Аркадьевич?

— Такой мундир, ваше величество, должен пробуждать в народе еще большие благолепие и трепет, — с чувством проговорил Столыпин. — Кто автор этого прекрасного проекта? Корпус жандармов не поскупится на премию.

Бледные щеки Николая порозовели от удовольствия:

— Довольно с автора и того, что ему удалось выразить свое расположение к ревностным охранителям трона.

И, заботливо опустив картонки, он предложил:

— Если нет нужды срочно возвращаться в город, прошу вас, Петр Аркадьевич, отобедать с нами.

Это была высочайшая честь. И хотя Столыпин намеревался тотчас после доклада вернуться на Фонтанку, он с поклоном принял приглашение.

Перед обедом они вышли прогуляться в парк. Государь прихватил неизменную свою винтовку, легкий «манлихер», подарок бельгийского короля Леопольда. Время перевалило за полдень. Зимний северный день был короток и уже поглощался сумерками, хотя солнце на выстуженном небе сверкало еще высоко, и во всем, что недвижно цепенело окрест, безмолвно боролись два непримиримых цвета — блистающее золото и густая синева, не оставляя места для главного цвета зимы — белизны. Деревья в парке стояли, как гвардейцы на смотре. Разве что от напряжения вздрогнет кивер — легкий комок, развеиваясь, спадет с ветви...

В дальней аллее Петр Аркадьевич увидел резной возок — расписной, с запряженной в него низкорослой лошадью, — и признал в кучере матроса Деревенько, дядьку при цесаревиче. Значит, в возке на мягких подушках наследник. Неужто не оправдаются прогнозы врачей и в свое время воссядет на трон бессильный, пораженный гемофилией продолжатель династии? Зачем тогда все труды, все хлопоты?

Столыпин шел, отставая на шаг и левее государя — согласно этикету, но так, чтобы Николай, не утруждая себя, мог беседовать с ним. Однако царь молчал. Он ступал мягкими, на меху, сапогами осторожно, с пятки на носок, как заправский охотник, зорко всматриваясь в замаскированные снегом кроны деревьев, высматривая ворон. Он слышал за плечом поскрипывание ботинок Столыпина и досадовал, что этот резкий звук может преждевременно вспугнуть осторожную птицу.

Ворона в ветвях взмахнула крылом. Царь замер. В ту же секунду вскинул винтовку, нажал на спусковой крючок. Вместе с черной распростертой птицей на аллею рухнул с ветвей легкий светящийся снегопад.

От неожиданности, от выстрела, грянувшего над ухом, Петр Аркадьевич вздрогнул и отшатнулся. Николай весело рассмеялся.

— Знаю я, в чем причина всех смут, — доверительно сказал он, досылая новый патрон в ствол. — В инородцах и иноверцах. Уж больно много их всяких в нашем отечестве.

Он снова зорко оглядел макушки деревьев. Но они были недвижны: ожидать еще одной птицы было безнадежно — недаром говорится, что стреляная ворона куста боится. Разве что чужая залетит... Николай перекинул винтовку через плечо:

— Передайте от меня гофмейстеру Извольскому, чтобы уведомил Нелидова в Париже, а также посла в Берлине, посланников в Мюнхене, Стокгольме и иных, что мы ждем их усердия в деле о заговорщиках, которые должны быть непременно выданы России.

Петр Аркадьевич понял, что царь не упускает из головы недавнего доклада и мысли его кружат, как ястребы, выглядывающие лакомую добычу, над делом о тифлисских экспроприаторах.

Колокольчик возвестил, что пора к обеду.

В этот день к обеду, помимо Петра Аркадьевича, приглашены были немногие. Кроме Алис и старших детей, были министр двора барон Фредерике, обер-егермейстер граф Пален и дежурный по дворцу князь Волконский. Присутствовать за столом в таком узком и высоком кругу было лестно для Столыпина, хотя и шута Фредерикса, и Палена, а заодно и Волконского он считал болванами и неучами.

Стол выглядел отменно: украшенный тюльпанами из Амстердама и розами из Марселя, с меню, рисованным придворными художниками. Подавали устриц из Болоньи, стерляжью уху, бифштексы с кровью по-английски. Петр Аркадьевич наблюдал: Николай не дотрагивался до очередного блюда прежде, чем не откушает его кто-либо из сидящих за столом. По этикету первым полагалось снимать пробу дежурному. Петр Аркадьевич как бы неприметно опережал князя Волконского. И это было замечено царем и, что еще важнее, Александрой Федоровной.

Разговор за столом политических вопросов не касался. Но по задумчивости государя, по улыбке, скользившей по его губам и часто встречающимся с ним, Петром Аркадьевичем, взглядам, он догадывался, что расчет оказался верным: Николай оценил значение полицейской операции, которая развертывается в Европе, мысль о ней тешит его самолюбие.