Ночь нежна

Уже много лет – с тех пор как еще первокурсником в Нью-Хейвене наткнулся на популярный очерк о «психической гигиене» – Дик не испытывал злости по отношению к человеческому существу, но барское высокомерие Бейби привело его в ярость, хотя он и старался этого не показывать. Видимо, понадобятся сотни лет, чтобы такие новоиспеченные амазонки поняли, что мужчина уязвим только тогда, когда затронута его гордость, но уж коли она затронута, как бы лицемерно ни уверяли его в наилучших намерениях, он становится чувствительным и хрупким, как Шалтай-Болтай. Профессия доктора Дайвера, состоявшая в том, чтобы собирать и склеивать осколки разбитых оболочек другого рода яиц, привила ему страх перед любой резкостью и умение бережно относиться к людям. Тем не менее, когда сани, плавно скользя, несли их обратно в Гштад, он сказал:

– Слишком много хороших манер.

– Я думаю, это не так уж плохо, – ответила Бейби.

– Нет, плохо, – возразил он, обращаясь к бесформенному вороху меха. – Хорошие манеры подразумевают, что все люди по-своему чувствительны и ранимы и прикасаться к ним следует только в перчатках. И нельзя забывать о человеческом достоинстве – не следует с легкостью бросаться такими словами, как «трус» или «лжец», но если вы всю жизнь щадите чувства других и потакаете их тщеславию, вы в конце концов перестаете видеть в них то, что действительно заслуживает уважения.

– Мне кажется, что американцы очень серьезно относятся к манерам, – заметил старший англичанин.

– Думаю, да, – ответил Дик. – Мой отец свои унаследовал от тех времен, когда люди сначала стреляли, а потом приносили извинения. Вооруженный человек… впрочем, вы, европейцы, с начала восемнадцатого века перестали носить оружие в мирной жизни…

– Ну, в буквальном смысле, конечно…

– Не только в буквальном – во всех.

– Дик, у вас-то всегда были прекрасные манеры, – примирительно сказала Бейби.

Женщины, укутанные в меха, смотрели на него с некоторой тревогой. Молодой англичанин ничего не понял – он был из той породы юношей, которые обожают скакать по карнизам и балконам, видимо, представляя себя матросами на корабельных мачтах, – и принялся рассказывать какую-то нелепую историю о том, как они с лучшим другом целый час любовно мутузили друг друга в боксерском поединке, проявляя предусмотренную правилами сдержанность. Эту историю он излагал до самого отеля. Дик развеселился:

– Значит, с каждым новым его ударом вы все больше любили его как друга?

– Я все больше его уважал.

– Такая логика мне недоступна. Выходит, вы с другом повздорили из-за какого-то пустяка…

– Если вы не понимаете сами, едва ли я смогу вам это объяснить, – холодно отрезал молодой англичанин.

«Вот что получается, когда я начинаю говорить то, что думаю», – мысленно отметил Дик.

Ему стало неловко: зачем было подначивать парня, зная, что абсурдность его рассказа проистекает оттого, что он сам плохо понимает, что говорит, и поэтому прикрывается выспренними словесами?

Дух карнавала все еще не иссяк в них, и они вместе с толпой ввалились в ресторан, где бармен-тунисец манипулировал освещением, создавая световые контрасты на фоне мелодичного лунного сияния, отражавшегося от катка за окном. В этом освещении та самая девушка показалась безжизненной и неинтересной, он отвернулся от нее и стал с удовольствием наблюдать, как в полумраке зала огоньки сигарет мерцали серебристо-зелеными вспышками, когда на них попадал красный луч, и как танцующую публику разреза́ла белая полоса, падавшая из открывавшейся время от времени входной двери.

– А теперь скажите мне, Франц, неужели вы думаете, что, просидев весь вечер в пивной, можно наутро явиться к пациентам и убедить их в том, что у вас надежная репутация? Не боитесь, что они сочтут вас просто пьянчугой?

– Я иду спать, – заявила Николь.

Дик проводил ее до двери лифта.

– Я бы пошел с тобой, но должен доказать Францу, что в клиницисты не гожусь.

Николь вошла в кабину.

– Бейби мыслит очень здраво, – сказала она задумчиво.

– Бейби…

Дверь резко захлопнулась, и под механический гул поползшего вверх лифта Дик мысленно закончил фразу: «Бейби обыкновенная расчетливая эгоистка».

Однако два дня спустя, провожая Франца в санях на вокзал, Дик признался, что склоняется к положительному решению.

– Мы начинаем ходить по кругу, – сказал он. – Жизнь, которую мы ведем, полна неизбежных стрессов, Николь с ними не справляется. И нашей летней пасторали на Ривьере, видимо, тоже приходит конец – на будущий год там уже будет модный курорт.

Они ехали мимо звонких зеленоватых катков, над которыми гремели венские вальсы, а на фоне бледно-голубого неба трепетали флаги множества расположенных в горах школ.

– Что ж, Франц, надеюсь, у нас все получится, – сказал Дик. – Ни с кем, кроме вас, я бы на это не решился.

Прощай, Гштад! Прощайте, разрумяненные лица, свежие холодные цветы, снежинки, кружащиеся в темноте. Прощай, Гштад, прощай!

XIV