Ночь нежна

– La septième fille d’une septième fille née sur les rives du Nil… Entrez, monsieur…[46]

Развернувшись, Дик бросился к озеру, туда, где заканчивались аттракционы и лишь чертово колесо медленно вращалось на фоне неба. Там он ее и нашел.

Она сидела одна в кабинке, находившейся в тот момент в высшей точке; по мере того как кабинка спускалась ниже, до него стал доноситься ее истерический смех. Он отпрянул назад, в толпу, которая уже обратила внимание на истерику Николь, колесо пошло на очередной круг.

– Regardez-moi ça!

– Regardex donc cette Anglaise![47]

Колесо снова поползло вниз. На этот раз движение и сопровождавшая его музыка стали замедляться, кабинку, в которой сидела Николь, окружили с десяток людей, на ее бессмысленный смех они невольно отвечали такими же бессмысленными улыбками. Но, увидев Дика, Николь сразу же перестала смеяться и, выбравшись из кабинки, попыталась улизнуть от него. Он поймал ее за руку и, не отпуская, потащил за собой.

– Почему ты позволила себе так распуститься?

– Ты прекрасно знаешь почему.

– Нет, не знаю.

– Не притворяйся… отпусти меня… это оскорбительно. Думаешь, я не видела, как эта девица смотрела на тебя… та, черненькая? Господи, это же смехотворно… она ребенок, ей не больше пятнадцати. Думаешь, я ничего не видела?

– Давай-ка присядем на минуту, тебе надо успокоиться.

Они сели за столик; ее взгляд был преисполнен подозрительности, руками она все время словно бы отгоняла что-то, что мешало ей смотреть.

– Я хочу выпить. Закажи мне коньяку.

– Коньяку тебе нельзя. Можешь выпить кружку пива.

– Почему это мне нельзя коньяку?

– Это мы обсуждать не будем. Послушай меня: вся эта история с девушкой – следствие маниакального бреда. Тебе понятен смысл этого медицинского термина?

– Ты всегда говоришь, что это маниакальный бред, когда я вижу то, что ты хочешь от меня утаить.

Он испытывал смутное чувство вины, так бывает в кошмарном сне, где тебя обвиняют в преступлении, которое ты, судя по всему, действительно совершил; пробудившись, ты понимаешь, что никакого преступления не было, но остается неприятный осадок. Он отвел глаза.

– Я оставил детей с цыганкой в лотерейной палатке. Их нужно забрать.

– Кем ты себя возомнил? – надменно спросила она. – Свенгали?[48]

Еще четверть часа назад они были семьей. Теперь, вынужденно подталкивая Николь к выходу, Дик представлял их всех – детей и взрослых – жертвами пагубной случайности.

– Мы возвращаемся домой.

– Домой?! – взревела она таким диким голосом, что, завибрировав на верхней ноте, он сорвался на фальцет. – Чтобы сидеть там взаперти и думать о том, что все мы – гниющие останки, и в каждом ящике находить прах собственных детей? Какая мерзость!

Почти с облегчением он увидел, что этот взрыв принес ей освобождение; она тоже каким-то подкожным чутьем уловила спад его напряжения, ее лицо сделалось мягче, и она взмолилась:

– Помоги мне! Помоги же мне, Дик!

Его пронзило мучительной болью. Как горько, что столь прекрасную башню так и не удалось установить, ее можно лишь поддерживать в вертикальном состоянии, и главной опорой служит он сам. В какой-то мере это было правильно: мужчина для того и создан, чтобы быть опорой и господствующей идеей, несущей балкой и логарифмом, но Дик и Николь каким-то образом стали едины и равны, они не были противоположны и не дополняли друг друга; Николь словно бы тоже стала Диком, она пронизала его до мозга костей. Он не мог наблюдать за приступами, демонстрировавшими распад ее личности, не участвуя в них. Его профессиональная интуиция принимала форму нежности и сострадания, и противопоставить этому он мог лишь общепринятые современные методы лечения. Чтобы позаботиться о Николь нынче ночью, предстояло вызвать специально обученную сиделку из Цюриха.

– Ты ведь можешь мне помочь.

От ее по-детски трогательных заклинаний у него защемило сердце.

– Ты ведь помогал мне прежде, сможешь и теперь.

– Я могу сделать только то, что делал всегда.

– Но кто-то должен мне помочь.

– Наверное. Но лучше всего ты можешь помочь себе сама. Пойдем за детьми.

Киосков с белыми лотерейными барабанами оказалось множество. Дик даже забеспокоился поначалу, когда, заглянув в два-три из них, встретил полное непонимание. Николь держалась поодаль, ревниво глядя на его метания, сейчас дети ей были не нужны, она отвергала их как часть того прозрачно-ясного мира, который был чужд хаотическому состоянию ее души. Наконец Дик нашел Ланье и Топси в окружении женщин, с восхищением разглядывавших их, словно диковинные товары в витрине, и крестьянских ребятишек, глазевших на них с откровенным любопытством.

– Merci, monsieur, ah, monsier est trop généreux. C’éatait un plaisir. M’sieur, madame. Au revoir, mes petits[49].