Ночь огня

Я же очень скоро замечтался… Немые звезды всегда делали людей болтливыми. Мне бы хотелось рассказать не историю звезд, но историю их историй. Как она разнообразна! О, я не хотел углубляться в прошлое на четырнадцать миллиардов лет, мне было достаточно перепрыгивать из столетия в столетие. Жан-Пьер сегодня излагал нам Вселенную по Хабблу,[11] а век назад ученый описывал бы ее по Ньютону, тремя веками раньше по Галилею и по Птолемею в Средневековье и Античности; в былые времена рассказ вели бы поэт, колдун или жрец. С тех пор как люди собираются вместе в таинственной ночи, речам нет конца. Люди не выносят неведения, поэтому они создают знания. Они придумывают мифы, придумывают богов, одного бога, придумывают науки. Боги сменяются, чередуются, умирают, космологические модели тоже, и вечно одно лишь стремление – все объяснить.

Я так погрузился в свои размышления, что пропустил очередь к телескопу. Преподаватель университета заметил мою отстраненность.

– Вы не согласны со мной, господин философ?

– Что вы, теория Большого взрыва хороша. Но все же это лишь гипотеза… Которую забудут… Как и другие, что ей предшествовали… У каждой эры своя легенда.

– Простите? Я формулирую научную истину.

– В любую эпоху, в двух шагах от костра, оратор пустыни считает себя носителем истины. И его современники вокруг разделяют это убеждение.

– Вы ставите под сомнение мою теорию?

– Время рассудит. Сегодня вы принесли нам последний крик науки; однако вы знаете не хуже меня, что ваш тезис устареет. Истина всегда недостижима, есть только временные истины, попытки истины. По сути, ваша теория излагает современный образ жизни в неведении.

– В неведении?! – повторил он, задохнувшись.

Тягостное молчание повисло вокруг нашего обмена идеями. Мое вмешательство раздражало! Из моей релятивистской критики команда уловила лишь дерзкую провокацию; я хотел выказать скромность, низведя нас – его, меня, всех – от вселенских масштабов к тысячелетнему масштабу человечества, однако показался заносчивым.

– Вы презираете науку? – продолжал он запальчиво.

– Ничуть! Я отношусь к ней с вниманием и уважением, как с вниманием и уважением отношусь к мифам и религиям.

Этим аргументом я только навредил себе. Я поставил науку на одну доску с другими, иррациональными вымыслами, и это возмутило всех. Чувствуя нарастающую враждебность, я предпринял отвлекающий маневр:

– Вы не могли бы, Жан-Пьер, объяснить мне теорию черных дыр? Я плохо ее понимаю.

Жан-Пьер похлопал ресницами, довольный, что я вернулся в ряды учеников и вернул ему трон знатока. Он выдал ex abrupto[12] блестящую лекцию.

Музыка научных концептов вновь зазвучала в своем умиротворяющем ритме. Все улыбались. О моей выходке забыли.

Сам не сознавая меры своего кощунства, я прервал священный ритуал – ритуал экспликации. Люди, сталкиваясь с необъяснимыми явлениями – небом, луной, сменой времен года, рождением, смертью, – хотят прозревать незримую архитектуру под зримым миром. Разум, который страшится неизвестности, как тело боится пустоты, который постоянно измышляет, как уничтожить чувство одиночества и бессилия. Предполагать лучше, чем не знать. Какое бы то ни было объяснение предпочтительнее его отсутствия. Потребность понять не сводится к жажде разумного – это потребность успокоиться, идентифицируя потемки, наводя порядок в хаосе. В сущности, все объяснения уходят корнями в одно: страх их не иметь.

– Почему?

Вопрос прозвучал внезапно. Произнес его женский голос. Она повторила:

– Почему?

Сеголен настаивала, невзирая на удивленные взгляды, говорившие о том, до какой степени всех ошеломило ее вмешательство.

– Вы говорите о как, не о почему. Почему существует Вселенная? Почему энергия пришла в движение, которое привело к жизни? От простого взрыва мы пришли к Солнечной системе и к таким сложным существам, как животные и мы сами, – почему?

– Почему – не научный вопрос.

– Вы хотите сказать, что ученый никогда не спрашивает почему?

– Я хочу сказать, что ученый знает: он не может научно ответить на вопрос почему. Он ограничивается вопросом как.

– Почему – более интересный вопрос.

– Неужели? Вопрос, на который нет ответа, может быть интересным? Простите меня, Сеголен, я полагаю обратное. А вы, господин философ?

Он произнес «философ», как сказал бы «колдун, астролог, шарлатан», с позитивистским высокомерием. Я ответил:

– Я люблю только вопросы, на которые нет ответов.

– Вот как?

– Да. Они развивают во мне любознательность и смирение. Вы так не считаете?

Он понял, что, если добавит хоть слово, я перейду в атаку. Диалог на этом заглох.

Сеголен посмотрела на меня. Оба влюбленные в литературу, мы с ней уже не раз тепло беседовали.

– Ты видишь природу, не задаваясь вопросом о пути, которым она идет? О ее смысле? Лично я при виде стольких чудес невольно думаю, что есть какой-то план, разумный замысел. Космос и жизнь говорят о существовании высшего разума.

– Бога?

– Бога. Ты так не считаешь?

Я опустил глаза. Я не выносил этих тем и не хотел делиться глубоко личным на людях.

Сеголен все цеплялась за поставленную цель: