Ночь огня

Я закрыл глаза, но мне не давала покоя эта неотвязная мысль: с какой целью Он выбрал меня?

Почему я?

15

Вдали скользил караван, неспешный парусник пустыни.

Я восседал на верблюде. Абайгур постановил, что я закончу экспедицию верхом, и, перераспределив провизию, доверил меня Тарику, крепкому, плотному четвероногому со светлой, почти белой, шерстью… Покинув грешную землю, я, с позволения сказать, возвысился и со своего живого насеста наслаждался видами, как принц.

Что может быть удобнее, чем слиться воедино с верблюдом? Обнимая голыми ногами шею животного, сидя в широком седле, я покачивался, как на качелях, убаюканный его ритмом. Это был комфорт в движении, но поистине царский комфорт. Верблюд, даже тяжело нагруженный, никогда не упадет. Уверенность Тарика впечатляла: ни острая скала, ни жгучий песок, ни скользкий камень не замедляли его шага; всякий раз, переступая или огибая неровности тропы, его мягкие пальцы, точно шины, прилегали к земле и ноги легко восстанавливали равновесие. Его дробное движение было чередой побед. Я ехал с убеждением, что вошел в лидирующую команду.

На привалах я констатировал, что, увы, никаких уз не завязалось между Тариком и мной. Он вез меня, как возил поклажу, не обращая внимания. Мне только изредка удавалось поймать его взгляд, когда я давал ему любимое лакомство; за сорок восемь часов мне не удалось продвинуться дальше этого зыбкого статуса: лицо, маячащее за ведром с зерном.

Что не мешало мне любоваться этим животным, легким, кротким, неприхотливым и неутомимым, чья грациозная головка с терпеливыми глазами умиляла меня. Я завидовал двойному ряду ресниц, защищавших его от песчаных бурь. Он жевал длинные шипы акации и не кололся, шел столько, сколько требовалось, лучше нас приспособленный к беспощадным условиям пустыни. Даже его дыхание, пахнущее сеном, мне нравилось. Я жалел его, когда личинка мухи, забившись в ноздри, раздражала их, заставляя его фыркать и чихать.

Я царственно ехал, свободный от всех забот, и грезил, созерцая пейзаж. Бурая, безмятежная отвлеченность пустыни способствовала медитации. Во мне крепла вера, родившаяся у подножия Тахата. Свою духовную метаморфозу я ощущал почти органически, словно дерево, чьи соки рождают изобилие листвы.

По мере того как мы приближались к Ассекрему, местность становилась менее дикой: здесь сходились дороги, навстречу попались три джипа, желтый фургон, старенький автобус… На горизонте я даже насчитал несколько караванов.

Абайгур, смеясь, показывал мне на закутанных бедуинов, которые, пригнув головы и ссутулив плечи, машинально тянули веревки, за которыми покачивалось по верблюду.

– Знаешь, что такое караван по определению Абайгура? – воскликнул Дональд.

– Нет…

– Веревки с животными на концах!

Абайгур стал моим другом. Мое исчезновение, мое возвращение, моя изнуренность сократили нам недели сближения и открыли шлюзы приязни.

Он был одновременно экспансивен и стыдлив. В его кодексе туарега чувства не выражали – их доказывали. Вместо того чтобы пожелать мне приятного аппетита, он приносил пищу; не формулируя «Я тебя люблю» – riqqim, – выказывал свою дружбу неизменной улыбкой, залпами шуток, неустанной тревогой о моем здоровье и расточаемыми мне заботами.

На каждой стоянке мы болтали как сороки. Меня больше не смущали наши разные языки, я слушал, угадывая слова, и, в свою очередь, говорил без умолку.

Часы, которые я носил на запястье, завораживали Абайгура. Их старомодность, утонченность и тяжесть приводили его в восторг. Он удивлялся, что я не завожу их.

– Время я знаю инстинктивно. Ни к чему возиться каждый день с этой пружиной.

– Зачем же тогда ты носишь часы?

Я объяснил ему, что этот хронометр принадлежал моему деду Франсуа. После его кончины я двадцать лет бессонными ночами читал и слушал классическую музыку. Кроме этих часов, доставшихся мне по его завещанию, главным его подарком была культура. Из благодарности я всегда носил эту памятку о нем.

Абайгур закивал, показывая мне амулеты, с которыми не расставался, и подробно рассказал историю каждого. Признаюсь, что эти романы я скорее вообразил, чем услышал; прелесть нашей дружбы состояла еще и в том, что мы питались фантазмами непонятных слов друг друга.

В эти два дня время текло с пользой, благодатно. Я напряженно размышлял. В трех метрах над землей, восседая в седле дромадера, я постоянно творил молитву.

Мало-помалу я привыкал к радости.

Ибо таков был результат моей мистической ночи: блаженство.

Я размышлял о годах, которые посвятил философии. Под влиянием Хайдеггера они развили во мне тоску, эту коренную встряску, по мнению современных мыслителей, саму суть сознания, ту самую тоску, что пронзила меня в первый вечер в пустыне.

Тоска эта, однако, удалив меня от мира, не даровала мне встречу с Богом. Наоборот, она обрекла меня на еще большее одиночество и верхоглядство, ибо я воспринимал себя единственным мыслящим среди немыслящего мира.