Ночь огня

Когда Афифе вошла в комнату, ее глаза сияли, а в голосе слышались веселые нотки, которые немало удивили меня. Полагаю, она рассчитывала на такой эффект и, может быть, даже репетировала перед трюмо, разглядывая себя, до того как появиться на пороге комнаты.

Но я был не менее искусным актером, хотя и лежал в постели. Я повторил перед ней маленький спектакль, который утром сыграл для Селим-бея и старшей сестры, и сделал вид, что, кроме собственных бед, меня ничто не интересует.

По тому, как она обеими руками держалась за спинку кровати, становилось ясно: она собирается сразу уйти. Но я стал жаловаться на свою ногу, и она изменила решение. Медленно подойдя к окну, Афифе села в кресло, в котором обычно сидела ее сестра.

Несчастный случай, произошедший со мной, еще не потерял для нее актуальности. С неподдельным интересом она слушала подробности моего падения в горах, как я провел первую ночь в палатке и как доверил свое лечение бригадиру. Однако через некоторое время ее взгляд стал рассеянным, а движения вялыми.

Казалось, ее лицо худеет чуть ли не на глазах, на лбу и в уголках губ обозначились морщинки, а вокруг глаз появились темные круги. В завитке ее кудрей я разглядел седину. Я был готов поверить, что волосы седеют у меня на глазах, но физически это невозможно.

Иногда Афифе вздрагивала, словно пробуждаясь ото сна, и выпрямлялась, после чего повторяла мои последние слова или задавала вопрос, пытаясь таким образом убедить меня, что все слышала.

Наконец она поняла, что больше не может бороться с возрастающей рассеянностью, встала и, поблескивая глазами, как и в момент появления, начала перебирать книги на комоде.

Когда она попросила дать ей какой-нибудь роман, я предложил «Рафаэля» и немедленно пожалел об этом. Протягивая ей книгу, я одновременно как будто пытался забрать ее назад. К счастью, «Рафаэль» Афифе не приглянулся. Может быть, роман показался ей слишком толстым, а возможно, ей не понравились засаленные страницы. Вместо него она взяла небольшую книгу в красном переплете, название которой я сейчас не помню, и вышла из комнаты.

Дни проходили один за другим. Семейный конфликт, должно быть, тайно продолжался. Но в атмосфере дома не осталось ни малейшего признака или намека на него. Дурные новости с Крита волновали Селим-бея в первую очередь. Доктор комментировал новости, вступал в полемику и клеймил правительство с особым волнением, которое присуще людям, лично в проблем)' не вовлеченным и в истории никак не замешанным. Старшая сестра с тем же энтузиазмом монополиста хлопотала по хозяйству, готовясь к зиме.

Повязав голову черной тряпкой на манер греческой крестьянки и подоткнув подол юбки, она сновала из дома в сад и обратно. Из-за долгого пребывания на солнце ее руки и ноги покраснели. Она отдавала приказания прочистить печные трубы, заготавливала виноградные листья и мариновала маслины, руководила сбором последних ягод, подвязывала рябиновые грозди, выкладывала для просушки домашнюю лапшу, толченые помидоры и какой-то виноградный мармелад мусталивра, похожий на наш суджук с грецким орехом.

Служанка Мина, которая в ходе семейного совета пользовалась теми же привилегиями, что и полноправный член семьи, и свободно выражала свое мнение, не обращая внимания на предостерегающие окрики Селим-бея «sopa», теперь вновь вернулась на позиции прислуги, с которой не очень-то считаются.

Что касается Афифе, за несколько дней она почти пришла в себя. Разразившаяся буря оставила на ее лице только легкий след удивления, словно она долго качалась на волнах бушующего моря, а потом, выйдя на берег, начала спотыкаться. Но это удивление никак не проходило.

Еще давно я заметил, что маленькие дети питают странную слабость к тем, кто на два-три года постарше. Они впадают в необычайный восторг и гораздо легче признают авторитет старших детей, чем взрослых.

Младшая сестра производила на меня похожее впечатление. С первого дня, когда нас пригласили в гости, я относился к ней с гораздо большим пиететом[48], чем требовалось, и так сильно смущался при разговоре, что даже путал слова.

Наконец серьезность и степенность, доставшиеся ей от Селим-бея и старшей сестры, казались мне таинственными признаками взрослого человека и совершенно обескураживали.

Недавно возмужавший юноша боится, что им будут пренебрегать, что он покажет себя смешным перед лицом красивой, статной женщины. Этот страх, подобный болезни, возможно, тоже сыграл свою роль. Я и представить себе не мог, что между мной и Афифе может завязаться дружба (такая же, как между мной и Селим-беем, старшей сестрой и каймакамом). Когда нам приходилось долгое время оставаться наедине, я, как ученик, который имеет возможность запросто поговорить с директором во время специальной школьной экскурсии, боялся не найти нужных слов и выставить себя дураком.