Ночь огня

— Не может быть, это клевета. Мурат-бей не такой... К тому же он еще ребенок...

XIV

Наконец, когда однажды Селим-бей надавил на больную косточку моей ноги, я, сжав зубы, сказал, что ничего не чувствую. В тот же день после обеда я вернулся к себе, в церковный квартал.

По подсчетам тетушки Варвары, которые она производила, учитывая каждую пятницу и загибая пальцы на руках, я пробыл в гостях двадцать восемь дней. Увидев меня в экипаже, старая дева завопила тонким голоском, как обманутая возлюбленная:

— Уходи, не желаю тебя более... Иди, откуда пришел!..

Впрочем, она не позволила мне идти самостоятельно и, как невеста в книге каймакама «Сын воина», под руки повела меня по ступеням.

Бедная тетушка стремилась показать, что прекрасно знает, как ухаживать за больными, и поэтому никак не хотела верить в мое выздоровление, насильно пытаясь уложить меня в постель.

В церковном квартале будто случился небольшой праздник. Все соседи, а в первую очередь староста и главный священник, пришли меня проведать.

Мои подруги прогуливались по дому в праздничных платьях и подавали мне знаки из прихожей, пока я разговаривал со старшими. На какое-то мгновение мелькнуло остроносое личико Рины и тут же пропало.

Я думал, что сильно соскучился по многолюдному гомону за время долгого одиночества в доме у Селим-бея, но, вопреки надеждам, толпа не обрадовала меня. С нетерпением я ждал того часа, когда смогу остаться один в своей комнате.

Ближе к полуночи тетушка Варвара закрыла калитку за последним гостем на тяжелый засов и пришла ко мне, чтобы, сидя в кресле напротив, почесать языком. Из предисловия стало ясно, что она собирается говорить о Кегаме, ведь мы так долго не упоминали о нем.

Однако расположение моей кровати и кресла у окна напротив напомнили мне о золоченом профиле младшей сестры, который в свете солнца становился прозрачным и одновременно огненным. Карикатурная физиономия старой девы никогда раньше не раздражала меня, но теперь ее лицо показалось мне настолько омерзительным, что я не мог этого выносить.

С чувством брезгливости, сродни тому, которое испытывают некоторые нервные женщины во время беременности, я прикрыл глаза и выставил бедную тетушку за дверь, заявив, что хочу спать.

За несколько дней до этого я понял, что люблю Афифе. Но по-настоящему мне удалось осознать только ночью, когда я остался один в своей комнате. Как странно, я считал, что мимолетное вожделение к стамбульской Мелек, здешней Марьянти и другим и есть настоящая любовь. Но лучшие годы моей юности сожгло именно это чувство, которое в самом начале казалось безобидным и мягким, как простая симпатия. Я не знаю, такова ли истинная любовь. Полагаю, в моем случае это все же была она. Ведь за всю жизнь никто другой не заставил меня пережить даже что-то отдаленно напоминающее приступы отчаяния, которые начались той ночью...

Когда мне было уже лет сорок пять, я думал иначе и часто насмехался над собой. Эту эпоху называют зрелостью и расцветом мужественности. Мы стремимся дать волю страсти к материальным благам, занять солидное положение в обществе, выглядеть внушительно и властвовать. Человек в таком возрасте считает любовь уделом совершенных умов и душ, которые способны рассуждать и делать выводы. Следуя привычке, мы не воспринимаем всерьез ни один порыв юности, а значит, и любовь молодых, чья жизнь только начинается.

Но теперь я так не думаю. Я двигался по жизни размеренно, поступательно, прочертил все изгибы судьбы и теперь чувствую приближение к тому времени, когда смогу гораздо лучше понять юную душу. Когда юноша со всей остротой ощущает новую жизнь и одновременно закладывает основу своего будущего, его посещает любовь, которая заставляет его сходить с ума. Она несет в себе огонь, вихрем немыслимых проявлений нарушает хрупкое равновесие молодого сознания, дразнит бесчисленными насмешками. А уходя, оставляет за собой тяжелую тоску и скуку, с которой начинается долгое выздоровление. Если это чувство, отнимающее по меньшей мере три-четыре года жизни, не есть настоящая любовь, то я даже не знаю, какую любовь назвать таковой. Впрочем, я не буду слишком настаивать. Вероятно, я просто пережил продолжение или вторую, более тяжелую фазу своей необъяснимой болезни, которая началась до того, как я сломал ногу, и продолжилась после небольшого перерыва. Прежде всего, сходство симптомов обеих болезней было очевидно. Оба раза все началось с приступов ложной жалости и сострадания, которые терзали мое сердце. В обоих случаях кризис наступал безо всякой видимой причины, подчиняясь временному ритму, его признаки нарастали и спадали, словно волны во время прилива и отлива. Кроме того, я испытывал одно и то же безразличие, словно мое тело противилось любому движению и действию. Я видел, как чернила по капле выливаются из перевернутой чернильницы, но не имел ни малейшего желания протянуть руку и поднять ее. Если бы врач решил в тот момент проверить мое физическое состояние, думаю, он бы обнаружил, что все мои внутренние органы, начиная с сердца и желудка, работают очень медленно.