Ночь огня

Наш старый добрый чаршаф действительно преображает женщину. Когда я видел Афифе в нем, мне казалось, что она стала еще старше и поднялась на такие высоты, до которых мне в моем детском возрасте никак не добраться. Сетка вуали еще ярче очерчивала ее глаза, губы и зубы, скрывая другие черты лица и заставляя меня впадать в исступленное отчаяние.

Хотя мы привыкли друг к другу и считались родственниками, от ее манеры общаться со мной всегда веяло холодом и отчуждением. Может быть, атмосфера вокруг нее формировалась под влиянием эмигрантской тоски, невезения, присущего ее собственной необычной жизни, и некоторой робости женщины Востока. Но я продолжал считать, что это пренебрежение относится лишь ко мне, и даже не думал обижаться, потому что совершенно потерял чувство собственного достоинства.

Одним из рычагов, которые я использовал, чтобы увидеться с Афифе, был каймакам. При помощи хитроумных приемов я выставлял беднягу вперед и, переложив инициативу на его плечи, гораздо меньше тяготился визитом к Селим-бею.

Иногда я являлся к каймакаму после обеда со словами:

— Господин, у меня опять болит голова. Давайте совершим прогулку в экипаже.

На его лице немедленно появлялось радостное выражение.

— Погоди, я прикрою лавочку, — говорил он, быстро запирая бумаги в ящик стола.

Каким бы ни был наш маршрут, на обратном пути повозка непременно проезжала мимо дома Селим-бея. Порой мы видели доктора в саду или же каймакам проявлял инициативу:

— Раз уж мы приехали сюда, будет стыдно не зайти к доктору на пять минут.

Его пять минут растягивались по меньшей мере на час. Иногда даже до полуночи.

Была еще одна польза в том, что я приезжал вместе с каймакамом. Пока они разговаривали друг с другом, я занимал положение наблюдателя и забывался, сидя в уголке.

Афифе была полностью поглощена его бесконечными рассказами, шутками и поэтому не обращала на меня внимания. Теперь я мог смотреть на нее, не опасаясь быть замеченным. Я следил за ее лицом, которое принимало различные выражения в зависимости от предмета разговора. В молитвенном экстазе я нырял в ее задумчивые или смеющиеся глаза, не подвергая себя опасности.

Проходили месяцы, мое состояние не изменялось, вызывая любопытство каймакама. Сначала он посчитал, что я влюблен в одну из девушек церковного квартала, и умело расспрашивал меня. Ничего не добившись, он нашел другую, более основательную причину:

— Мне кажется, ты видишь свою семью и Стамбул всякий раз, как закроешь глаза. Эту болезнь называют ностальгией, тоской по родине. Не грусти, и это пройдет... Какие твои годы? Как бы то ни было, однажды ты вернешься в родные края.

Опасаясь, что этот человек, постоянно находясь рядом со мной, однажды раскроет истинную причину моей тоски, я не отвергал его гипотезу.

— Возможнб, господин. Я не знаю, что меня ждет дальше. Как тут не расстраиваться? — Такими ответами я пытался от него отделаться.

Бедняга делал все возможное, чтобы отвлечь меня, находил новые книги, чтобы я мог занять чем-то свой ум, и одновременно требовал от инженера в строительной компании, чтобы тот давал мне больше работы.

Но все оказалось безрезультатно. Что бы я ни делал, где бы я ни находился, спастись от назойливой мысли, которая словно когтями теребила мне сердце, никак не удавалось.

Я не мог довести до конца ни одного дела и потерял способность интересоваться чем-то долгое время.

Все дела я бросал на половине: и счета в конторе, и письма, которые я пытался писать домой, и книги, которые начинал читать. Открыв шкаф, чтобы достать рубашку, я сваливал все вещи на середину комнаты и не находил в себе сил, чтобы собрать их. Мое отношение к окружающим людям также полностью изменилось. Я быстро уставал слушать, что мне говорят. В результате я начал ссориться со знакомыми, и они начали избегать меня.

Манеры нервного привереды отвадили от меня всех подруг, даже Рину. Только бедная Стематула в память о небольших привилегиях, которые я ей даровал, продолжала терпеть мои капризы. Остальные наблюдали за мной издалека.

Однообразие страданий и монотонность мыслей, вращающихся вокруг одного человека, грозили остановить мое развитие и превратить меня в одинокого пастуха, который пасет овец на вершине горы, постепенно сам превращаясь в глупое животное. Но к счастью, мучения, закрыв для меня связь с внешним миром, в какой-то мере компенсировали потерю, давая мне возможность погружаться в свой собственный, тесный мир.

Порой в книгах, полученных от каймакама, я находил строку или бейт, который пронзал мое сердце подобно стреле. Записав их на листе бумаги, я мог повторять эти строки целыми днями. Причем иногда со слезами на глазах. Число этих строк и бейтов увеличивалось с каждым днем. Их набралась целая толстая тетрадь, и по сравнению с абсолютной пустотой это было хоть какое-то занятие. Вместе с тем по прошествии месяцев страдания приняли более спокойную, менее безумную форму. Просыпаясь утром и глядя, как занавески белеют в утреннем свете, я смотрел в грядущий день со смиренной тоской и больше не боялся.

* * *