Ночь огня

Я услышал благую весть из ее собственных уст и теперь наконец-то разглядел деревья вокруг. Они несколько раз поменяют цвета, ягоды на них пожелтеют, потом покраснеют, а ведь сейчас видны только почки. После ложной зимы, утопающей в дождях и туманах, вновь наступит хорошая погода, листва зазеленеет... И кто знает, сколько еще пройдет времени, пока наступит настоящая зима... Однажды мы все умрем, это несомненно. Но кому какое дело, если отсрочка так длинна, а будущее так призрачно.

Я переживал один из своих нервных приступов, перемещаясь от самого презренного упадка к безумным вершинам храбрости и веселья. В эту минуту все выглядело настолько простым, что мне казалось, Афифе не станет сопротивляться, если я поймаю ее за запястья и прижму к своей груди.

Потребность в горячей беседе заставляла меня говорить опасные вещи.

— Вы правы, сестричка, — лепетал я, — может быть, это болезнь... Я совсем не такой, как прежде. Как вы. сегодня добры ко мне... Впрочем, вы всегда так хорошо ко мне относились... И когда я сломал ногу, и сейчас...

Афифе не осознавала, какой смысл таится в этих словах, похожих на бред, и почему у меня из глаз безостановочно льются слезы. Она смотрела на меня, с трудом понимая, что за услугу она мне оказала, когда я сломал ногу и сейчас.

Впрочем, такие приступы заразительны.

— Вы в самом деле как ребенок, Мурат-бей, — стыдила меня Афифе, но при этом сама начинала волноваться и утешала меня не менее ребяческими словами и жестами.

Беседуя, мы удалялись от колодца и двигались в глубь сада. Каким бы обширными ни были владения Селим-бея, в конце концов, это был просто сад с несколькими фруктовыми деревьями и виноградными лозами. Но в тот вечер прогулка с Афифе показалась мне многодневным путешествием по бескрайним лесам. Через сумрачную листву деревьев пробивался свет. Мы бродили среди стеблей винограда, а затем вновь углублялись в рощу, возможно, ту же самую; Кое-где мы касались макушками ветвей, кустарники цеплялись за наши ноги. Несколько раз я перепрыгнул через яму, возможно, одну и ту же, и помог перепрыгнуть ей, держа ее за руку. При этом я каждый раз вспоминал, как год назад Афифе подбирала юбки, чтобы перепрыгнуть через костер в церковном саду, и улыбался. По-моему, я даже сказал ей об этом.

Наверное, именно благодаря моей болезненной болтливости прогулка в этот вечер длилась так долго, а Афифе настолько забылась рядом со мной. Я помню, как несколько раз заставлял ее остановиться и с жаром начинал о чем-то долго рассказывать. Может быть, мои слова звучали по-детски. Но страсть взрос-

лого человека, бурлившая во мне, окрашивала их в необычные цвета, непроизвольно увлекая и Афифе.

Было слышно, как лает Флора, по-прежнему привязанная к дереву у края главной дорожки. Вдруг Афифе обернулась в сторону калитки и сказала:

— Брат идет.

Это значило, что прогулка закончена. Однако она почему-то решила встретить брата и мужа не на главной тропинке и, проводив меня к задворкам сада, впустила в дом.

* * *

Селим-бей узнал обо всем от старшей сестры. Увидев меня, он с тревогой в голосе спросил:

— Письмо при вас?

Я сунул руку во внутренний карман пиджака, но сразу же опомнился:

— Нет, наверное, дома или в конторе...

— Я хочу видеть письмо. В нем описаны подробности болезни?

— Нет... скорее всего, тот же недуг, что и в прошлом году... Отец говорит, что мать почти выздоровела...

— Почему же вы так разволновались?

— Да вроде бы я не сильно тревожился. Наверное, старшая сестра неверно поняла.

Теперь я думал только о том, как бы замять обсуждение не только бессмысленной, но и несущей опасность сказочки о болезни, изворотливо пытаясь взвалить вину на старшую сестру. Селим-бей взял меня за руку и погладил по голове.

— Если это не какая-то новая болезнь, то не стоит придавать ей значения. Я знаю натуру вашей матери. Худая, нервная, но, слава Аллаху, здоровая женщина... Тем не менее сегодня я отправлю телеграмму майору и спрошу.

Я очень старался отговорить Селим-бея от этой идеи. Но тщетно. Наверное, он считал, что он, как друг моего отца, обязан так поступить.

В тот вечер домашние Селим-бея уговорили меня остаться пообедать. За столом был еще один гость — очень старый и бедный критянин, один из дальних родственников Склаваки.

Чтобы эта странная семейка относилась к вам со всей любовью и нежностью, достаточно было прослыть несчастным. Все разговоры за столом вертелись вокруг моей воображаемой тяжкой доли. Они даже заставляли старого критянина, практически выжившего из ума, рассказывать странные вещи, чтобы, как я хорошо понимал, хоть немного занять и развлечь меня.

В тот вечер Рыфкы-бей скучал сильнее всех. Поскольку у бедняги не было никакой причины симпатизировать моей матери, он был вынужден поддакивать нам, как того требовали правила вежливости, и склонять голову, глядеть с притворным огорчением.