Ночь падучих звезд

И остался бы он в депо, да позвала земля. Подкатило что-то к сердцу, и начало ныть и болеть оно, словно кто щипцами его защемил. Уехал Худяков к себе в Кулунду, женился на бездетной вдове и стал присматривать в колхозе за лошадьми. Так и прожил Худяков в деревне без малого четыре десятка. В Отечественную просился на фронт, но первый же врач в комиссии определил у Худякова кривобокость, и напрасно он щелкал крышкой именных часов за взятие Перекопа. На фронт его не взяли. А часы осмотрели все, кто был в военкомате. Массивная луковица российского мастера Павла Буре, а на крышке гравировка: «Бойцу Трофиму Худякову от командарма Фрунзе. За Перекоп. 1920 год».

…Худяков вздрогнул от боли, пробежавшей под коленом левой ноги, и снова чертыхнулся. Он знал — боль эта была предупреждением. Я здесь, говорила она, я жду.

Худяков стоял на берегу и без фонаря видел холмик песка, придавивший горло Боганке. Он слышал, как тяжело плещется в западне напуганная рыба, как жадно роет она песок, пытаясь пробиться к озеру. И Худяков поднял лопату. Песок в тусклом призрачном свете звезд походил на рыбью икру. Песчинки сухо шуршали, соскальзывая с лопаты, и этот шорох успокаивал, как успокаивает плеск ночного моря.

Худяков работал словно бы нехотя — экономил силы. Он срезал верхушку холмика и сел перекурить. Трофим с удовольствием ощущал тепло в ногах. Сапоги не пропускали воду, а тепло прогоняло боль. Правда, ступни ног немного поламывало, но это могло быть и от усталости.

«И надо же, до чего она живуча», — подумал Худяков о боли.

Боль вошла в Худякова из ледяной соленой воды Гнилого моря. Вошла и осталась на всю жизнь. Чем только не прогонял ее Худяков! Иногда ему казалось, что поразил он ее в самое сердце, сломал тончайшую иглу, и теперь уже никогда не ужалит она его. Но проходили дни, и затравленная лекарствами и жарким паром деревенской бани боль острыми клещами зажимала ноги и загоняла Худякова на печь. И там, укрывшись с головой овчиной, один на один Трофим схватывался с ней и всякий раз при этом вспоминал ту ночь перед Перекопом, когда встал он на связь через Гнилое море вместо сбитой снарядом вешки и простоял по грудь в ледяной воде пять часов, поднимая телефонный провод над головой, пока близким разрывом не швырнуло его на илистое дно моря. Но и теряя сознание, захлебываясь, он не выпустил из рук тонкий скользкий шнур — живую нить приказов Фрунзе.

…Песок больше не шуршал. Он был влажный, тяжелый и глухо шлепался о твердую землю. Худяков стоял по колено в воде, резко и сильно вгонял лопату в песчаную кашу под ногами, низко склонившись к запруде, трудно, с шумным придыханием распрямлялся и бросал лопату от себя. Ветер родной степи, ветер давно прошедших дней и воспоминаний слабо и грустно дул ему в лицо. Стрункие камышинки тоненько звенели, стукаясь головками друг о друга. В тихом воздухе отчетливо слышалось бормотание реки.

Боль ударила внезапно. Худяков выронил лопату и с трудом выполз на берег. Он не ждал ее так рано. Стянул сапоги, развернул сырые портянки. Влажными носками растер ступни ног, вспомнил о водке, налил немного на ладонь и втер ее в икры, ловя ноздрями знакомый дух. Худяков испытывал к этой привычной боли презрение, смешанное с уважением. Ведь это она скашивала его, как серп скашивает перестоявшийся колос.

Он растирал ступни до тех пор, пока боль не переметнулась в колени. Тогда Худяков снова откупорил бутылку и погнал боль вниз, а когда она немного утихла, осторожно поднялся с земли.

Траншея, которую он копал, была уже наполовину залита водой, и ему пришлось поднять на сапогах ботфорты и завязать их тесьмой. Он быстро устал и уже не отбрасывал песок, а только выгребал из траншеи, стремясь скорее разрезать перемычку. Остальное должна была завершить Боганка.

А степь жила и дышала. И казалось, что чьи-то огромные сильные руки поднимают его с берега и несут, несут прямо к мерцающим звездам. Но так глубока и бездонна была высь, что захолодело сердце, и он закрыл глаза, страшась чего-то необыкновенного, что могло произойти с ним.

И вдруг он услышал глухое булькание. Рядом, у самых ног, что-то шумно плескалось, шелестело. Но эти звуки скользнули мимо его сознания, как нечто привычное, само собой разумеющееся. Это были звуки живой, быстротекущей воды. Река ворвалась в траншейку, выкопанную Худяковым, и всей силой запруды хлынула вниз, вымывая песок упругими струями.

От горизонта тянулась узкая полоска света. Она ширилась, росла, словно кто-то невидимый оттягивал темный полог неба. Над рекой кривыми столбами поднимался пар. Худяков сжал в руке сухой комок земли, раздавил его в пыль и бросил в воду. Потом достал часы-луковицу и повесил их на шею.

Трофим неторопливо шагал вдоль реки, держа ружье дулом к земле. Он уже различал влажный, словно покрытый воском камыш. К мосту вышел, когда уже совсем посветлело. Трое не спали. Растянутый бредень сох на берегу. Возле машины лежала срубленная береза. Один конец ее обгорел в костре, на другом же чернели продымленные листья.

— А вот и леший, — испуганно сказал круглолицый браконьер в галифе.