Ночь после выпуска

А пустоту-то показной добротой покрыть можно. И выходит - доброта у тебя для маскировки!

Вера ошалело глядела на Генку круглыми, как пуговицы, глазами, и ее широкое лицо, каза-лось, покрылось гусиной кожей. Она пошевелилась, хотела что-то сказать, но лишь со всхлипом втянула воздух, из пуговично-неподвижных глаз выкатились на посеревшие щеки две слезинки.

- Ха! Плачешь! Чем другим защитить себя? Одно спасение - пролью-ка слезы. Не разжало-бишь! Я еще не все сказал, еще до донышка твоего не добрался. У тебя на донышке-то не так уж пусто. Куча зависти там лежит. Ты вот с Наткой в обнимочку сидишь, а ведь завидуешь ей - да, завидуешь! И к Юльке в тебе зависть и к Игорю... Каждый чем-то лучше тебя, о каждом ты, как обо мне, наплела бы черт-те что. Добротой прикрываешься, а первая выскочила, когда разрешили,- можно дерьмом облить...

Вера ткнулась в Наткино плечо, а Юлечка выкрикнула:

- Гена!

- Что - Гена?

- Ты же не ее, ты себя позоришь!

- Перед кем? Перед вами? Так вы уже опозорили меня, постарались. И ты старалась.

- Сам хотел, чтоб откровенно обо всем...

- Откровенно. Разве ложь может быть откровенной?

- Я говорила, что думала.

- И я тоже... что думаю.

- Не надо нам было...

- Ага, испугалась! Поняла, что я сейчас за тебя возьмусь.

И без того бледное точеное личико Юлечки стало матовым, нос заострился.

- Давай, Гена. Не боюсь.

- Вот ты с любовью лезла недавно...

- Ты-ы!..

- А что, не было? Ты просто так говорила: пойдем вместе, Москву возьмем?

- Как тебе не стыдно!

- А притворяться любящей не стыдно?

- Я притворялась?..

- А разве нет?.. Сперва со слезами, хоть сам рыдай, а через минуту светлячок-себялюбец. Чему верить - слезам твоим чистым или словам?.. И ты... ты же принципиальной себя считаешь, Очень! Только вот тебя, принципиальную, почему-то в классе никто не любил.

- Как-кой ты!..

- Хуже тебя? Да?.. Я себялюбивый, а ты?.. Ты не из себялюбия в школе надрывалась? Не ради того, чтоб первой быть, чтоб хвалили на все голоса: ах, удивительная, ах, необыкновенная! Ты не хотела этого, ты возмущалась, когда себялюбие твое ласкали? Да десять лет на голом себялюбии! И на школу сегодня напала - зачем? Опять же себялюбие толкнуло. Лезла, лезла в первые и вдруг увидела - не вытанцовывается, давай обругаю.

- Как-кой ты!..

Бледная от унижения Юлечка - осунувшаяся, со вздрагивающими веками, затравленным взглядом.

Не выдержал Игорь:

- Совсем свихнулся!

И Генка качнулся от Юлечки к нему:

- Старый друг, что ж... посчитаемся.

Игорь криво усмехнулся:

- Не до смерти, не до смерти, пожалей.

Генка с высоты своего роста разглядывал Игоря, сидящего на краешке скамьи бочком, с вызывающим изломом в теле - одно плечо выше другого, крупный нос воинственно торчит.

- А представь,- сказал Генка,- жалею.

- Вот это уж и вправду страшно.

- Нож в спину... Я - тебе?! Надо же придумать такое. А зачем? Вот вопрос.

Игорь, не меняя неловкой позы, презрительно отмолчался.

- Да все очень просто: на гениальное человек нацелен. Искренне, искренне о себе думаешь - Цезарь, не меньше!

- Тебе мешает, что кто-то высоко о себе...

- Цезарь... А любой Цезарь должен ненавидеть тех, кто в нем сомневается. Голову отрубить, Цезарь, мне не можешь, одно остается навесить что погаже: такой-сякой, нож в спину готов, берегитесь!

- Ты же ничего плохого за моей спиной обо мне не говорил, дружил и не продавал?

- Да почему, почему сказать о тебе плохо - преступление? Неужели и в самом деле ты думаешь, что тебя в жизни - только тебя одного! - станут лишь хвалить? И никого не будет талантливей тебя, крупней? Ты самый-рассамый, макушка человечества! Да?

- Я себя и богом представить могу. Кому это мешает?

- Тебе, Цезарь! Только тебе! Уже сейчас тебя корчит, что не признают макушкой. А вот если в художественный институт проскочишь, там наверняка посильней тебя, поспособней ребята будут. Наверняка, Цезарь, им и в голову не придет считать тебя макушкой. Как ты это снесешь? Тебе же всюду ножи в спину мерещиться станут. Всюду, всю жизнь! От злобы сгоришь. Будет вместо Цезаря головешка. Ну, разве не жалко тебя?

Генка нависал над Игорем; тот сидел, вывернувшись в неловком взломе, выставив небритый подбородок.

- Ловко, Генка... мстишь... за нож в спину...

- Больно нужно. И незачем. Ты же сам с собою расправишься... Под забором умру... Не знаю, может, и в мягкой постели. Знаю, от чего ты умрешь, Цезарь недоделанный. От злобы!

Игорь коченел в изломе, блуждал глазами.

- Ну, спасибо,- сказал он сипло.

- За что, Цезарь?

- За то, что предупредил. Честное слово, учту.

Генка оскалился:

- Исправишься? Гениальным себя считать перестанешь?

- Хотя бы.

- Давно пора. Какой ты, к черту, Цезарь.

Матовые фонари висели в обложных сияющих облаках листвы, лицо Генки под их сильным, но бесцветным светом, отбрасывающим неверные тени, было бескровно-голубым, кривящиеся губы черными. Изломанно сидящий Игорь перед ним.

- Рад?! - наконец выдохнул Игорь.

Генка сильней скривил рот и ничего не ответил.

- Рад, скотина?!

И Генка оскалился. Тогда Игорь вскочил, задыхаясь закричал в смеющееся голубое лицо:

- Я же не палачом, не убийцей мечтал!.. Мешаю! Чем! Кому?!