Ночь после выпуска (сборник)

И все вдруг перевернулось, все потекло в обратную сторону – от ненавидь, от убий. Соня увидела себя глазами Коли, любящими глазами: «Хорошая, добрая, светлой всегда казалась…» И эта добрая, эта светлая с пеной у рта – гордись, что убийца!..

Погас фонарь над мостовой. Вечер кончился, город на ночь гасил часть уличных огней. Темнота, висевшая где-то над крышами, свалилась ниже. Город словно съежился, оцепенел. Лишь дождь продолжал шуршать в потемках, вкрадчиво жил.

Соня стояла под дождем на пещерно-темной, чужой улице, раздавленная открытием самой себя, – до чего же безобразна, как можно такую терпеть другим, как встречаться с людьми, глядеть им в глаза…

Если б теперь вернуться к Коле, вымолить прощение. Но Коля за стенами и замками… И то, что сделано, выбросить прочь уже нельзя, как нельзя повернуть назад время.

15

По коридору за дверью перестали ходить, жизнь кругом замерла, и таинственное здание тюрьмы заполнила тугая тишина.

Коля лежал на койке, сам перед собой притворялся – дремлет, раздавлен, равнодушен ко всему, но, затаившись, ждал, ждал, что Он снова к нему придет. И верил – будет, не обманет! И боялся спугнуть.

Он бесшумно вошел и сел в его ногах на кровати, настолько высокий и плечистый, что стало тесно в камере. И лампочка с потолка освещала Его спутанные кудельные волосы, и лицо Его было в тени. Но Коля знал – лицо у Него есть, нисколько не изувечено, знакомо, хоть плачь. И от Него тянуло приветливой прохладой, как в знойный день из еловой чащи.

– Я боялся, что ты не придешь.

– Ты теперь ничего не бойся – все прошло.

– С тобой не боюсь, а без тебя всех, даже мамы… Это было не совсем так: Коля немного боялся Его – вдруг да скажет о маме плохое, тогда и с Ним станет так же трудно разговаривать. Жутко подумать – если и с Ним!.. Но Он сразу почувствовал страх и сказал то, что Коля хотел слышать:

– Не бойся мамы, а жалей ее.

– А можно мне тебя жалеть?

– Нет, нельзя.

– Почему? Мне очень хочется!

– Ты видишь, как мне с тобой хорошо.

– Давай вспомним что-нибудь.

– Ты не забыл нашу самую первую рыбалку?

– Я был тогда совсем еще маленький и помню… траву очень холодную и мокрую.

– Это роса.

– И реку помню – черная, страшная и дымилась.

– Это туман.

– А потом птицы летели, низко, низко, над самой рекой, даже крыльями воду задевали.

– Это утки.

– Но больше всего я люблю вспоминать князька.

– Люби все – и росу, и туман, и уток, всех других птиц и зверей. Ведь это так просто – взять да любить. Вот ты меня полюбил, и тебе стало хорошо.

– Хорошо… – как эхо отозвался Коля, чувствуя, что плачет от счастья.

Раздались шаги в глубине коридора, и Он исчез не простившись. На Колином лице сохли счастливые слезы…

16

Людмила Пухова засиделась у Сулимова. Он еще долго ее расспрашивал, но так и не поймал на противоречиях, все, в общем, совпадало с показаниями и старой Евдокии, и Анны Корякиной, и даже страстотерпца Соломона, «чистыми слезами» оплакивавшего Рафаила Корякина. Сулимов составил протокол. Она оказалась дотошной, вчитывалась не торопясь и вновь все переживала, шумно вздыхала:

– Что было, то было. Выгораживать себя не хочу.

Похоже, она не собиралась выгораживать и мужа: вставленное Сулимовым замечание – Пухов действовал на пару с Корякиным не без выгоды для себя – никаких возражений у нее не вызвало. Она поставила свою подпись, и он расстался с ней.

Итак, Илья Пухов виноват не более других. Крупней всех вина Рафаила Корякина – делал все возможное и невозможное для своей безобразной смерти. Но с него-то теперь взятки гладки. Отвечать придется только сыну, который и без того в своей куцей жизни достаточно натерпелся за грехи, допущенные в разное время разными людьми.

Был уже поздний вечер. Большое, деятельное днем здание управления сейчас замерло, только на нижнем этаже продолжали бодрствовать те, кому и ночью надлежит следить за порядком в городе. Да еще, наверное, в каком-нибудь кабинете, зарывшись в бумаги, «подбивает бабки» страдалец вроде него, Сулимова. И лежала на столе под лампой раскрытая папка, начатое дело…

Выходит, Сулимов сделал круг и оказался на прежнем месте. Свидетельства, собранные за столь короткое время, ничего, собственно, не дали. Мальчик убил своего отца – только и всего, вопиющая очевидность!

Неудачи случались и раньше – нащупанный преступник, как налим, порой ускользал из-под рук. Чувствовал досаду, сердился на себя – неловок, не с того конца ухватил, – самолюбиво переживал упреки начальства. Сейчас никто не упрекнет, никто не выразит недовольства, и досадовать на себя, казалось бы, нет повода – любой другой на его месте сделал бы не больше. А вот поди ж ты, не отпускает – так и хочется кому-то поплакаться, раскаянно саморазоблачиться, как разоблачали себя перед ним мать, бабка мальчишки, та же Людмила Пухова. С кем поведешься, от того и наберешься – в эпидемию попал.