Ночь после выпуска (сборник)

– Недалекого дня? А когда он наступит? Через год, через два, а может, через пять лет?.. За это время сотни учеников пройдут через ее руки. Я преклоняюсь перед вашей добротой, Иван Игнатьевич, но тут она, похоже, дорого обойдется людям.

Иван Игнатьевич, опустив борцовские плечи, недовольно разглядывал Ольгу Олеговну.

– Мне кажется, вы собираетесь выправить накренившуюся лодку, черпая решетом воду, – сказал он с досадой.

– То есть?

– То есть мы освободимся от Зои Владимировны, а на ее место придет молодой учитель, только что окончивший наш областной пединститут. И вы рассчитываете, что он-то непременно будет горящим. Вам ли не известно, что в областной пединститут, увы, идут те, кто не сумел попасть в другие институты. Десять против одного, что на смену Зое Владимировне придет неспособный раздувать святой огонь Пушкина и Толстого. Не рассчитывайте на Прометеев, дорогая Ольга Олеговна.

Ольга Олеговна не успела ответить, как по учительской прокатился глуховатый басок:

– Зоя Владимировна опасна больше других? Сомневаюсь.

Директор шумно повернулся, Ольга Олеговна подобралась: подал голос учитель физики Решников.

– Что ты хочешь этим сказать, Павел? – спросила Ольга Олеговна.

– Хочу сказать: «Врачу, излечися сам!»

– Ты считаешь, что я?..

– Да.

– Зои Владимировны?..

– В какой-то степени.

– Объясни.

И Решников поднялся, нескладно высокий, крепко костистый, с апостольским пушком над сияющим черепом, лицо темное, азиатски скуластое, плоское, как глиняная чаша.

10

Игорь Проухов сидел на скамье и целился твердым носом в Генку – всклокоченная шевелюра, светлое чело, темный подбородок.

– Тебя тут по-девичьи щипали. Вот Юлька сказала: прокаженного через дорогу не переведет, для себя горит, не для других. А кто из нас в костер бросится, чтоб другому тепло было?

– Может, я брошусь, – отозвалась Юлечка.

– Готов встать перед тобой на колени… За негорючесть я тебя, старик, не осуждаю. Считаю: если уж гореть до пепла, то ради всего человечества. Почему я, он или кто другой должен собой жертвовать ради кого-то одного, хотя бы тебя, Юлька? Что ты за богиня, чтоб тебе – человеческие жертвоприношения?

– А я не жертв вовсе, я отзывчивости хочу. За отзывчивость, даже чуточную, я сама собой пожертвую.

– Э-э! – отмахнулся Игорь. – Сама хоть с крыши вниз головой, лишь бы вовремя схватили, не то ушибиться можно. Верка лучше Генку нащупала: баловень судьбы, любое дается легко.

– Уж и любое! – усмехнулась молчавшая Натка.

Генка вздрогнул, кинул на Натку затравленный взгляд.

– Допускаю исключения, – с едва проступившей улыбочкой согласился Игорь.

И Генка вскипел:

– Красуешься, философ копеечный! Хватит. По делу говори!

И призрачная улыбочка исчезла с лица Игоря.

– Может, не стоит все-таки по делу-то? А?.. Оно не очень красивое.

– Нет уж, начал – говори!

– Дело прошлое, я простил тебя – ворошить не хочется.

– Простил? Нужно мне твое прощение!

– Тебе не нужно, так мне нужно. Как-никак много лет дружили… Догадываешься, о чем я хочу?..

– Не догадываюсь и ломать голову не стану. Сам скажешь.

– Учти, старик, ты сам настаиваешь.

– Цену себе набиваешь!

– Ладно. Почему не уважить старого друга… Почтеннейшая публика, мы с ним часто играли в диспуты, и вы нам за это щедро платили – своим умилением…

– Хватит кривляться, шимпанзе!

– Мой друг бывает очень груб, извиним его. Грубость баловня судьбы: я, мол, не чета другим, я сверхчеловек, сильная личность, а потому на дух не выношу тех, кто хоть чуть стал поперек…

– Сам ярлыки клеишь, обзываешься, как баба в очереди, а еще обижаешься – груб, извиним!

– Мы обычно спорим на публику, но однажды схлестнулись с глазу на глаз. Он стал свысока судить о моих картинах, а я сказал, что его вкусы ничем не отличаются от вкусов какого-нибудь Петра Сидорыча, который не морщится от кислой банальности. И, представьте, он согласился: «Да, я – Петр Сидорыч, рядовой зритель, то есть народ, а ты, мазилка, антинароден». Я засмеялся и сказал, что преподнесу ему на день рождения народную картину – лебедей на закате, и непременно с надписью: «Ково люблю – тово дарю!» Он надулся, и, казалось, ничего особенного, все осталось как было – ходили по школе в обнимочку.

– Вот ты о чем!.. О выступлении…

– Да, о том. Должна была открыться выставка школьного рисунка. Не у нас – в областном Доме народного творчества. Событие! С этой выставки лучшие работы должны поехать в Москву. Хотелось мне попасть на эту выставку или нет?.. Хотелось! И он это знал. Но… Но выступил на комитете комсомола… Что ты там сказал обо мне, Генка?

– Сказал что думал. Хвалить я тебя должен, если у меня с души прет от твоих работ?

– Но при этом ты ходил со мной в обнимочку, показательно спорил, играл в волейбол… И ни слова мне! За моей спиной…

– А что я мог тебе сказать, если и сам не знал, о чем пойдет речь на комитете…

– За моей спиной ты продал меня!

– Я говорил только то, что раньше… Тебе! В глаза!

– Нет, мне передали: ты даже растленность мне вклеил… В глаза-то говорил пообкатанней, боялся – отобью мяч в твои же ворота.

– А тебе не передали, что я талантливым тебя называл?