Ночь. Рассвет. Несчастный случай

Мне нужно было возненавидеть его, тогда бы все стало так просто… Почему ты убил Джона Доусона? Я убил его, потому что ненавидел. Я ненавидел его потому, что его ненавидел Давид бен Моше, а Давид бен Моше ненавидел его за то, что тот разговаривал, когда Давид шел по мрачному коридору, в конце которого он должен был встретить свою смерть.

— Ты, наверное, ненавидишь меня, Элиша? — спросил Джон Доусон. Нежность переполняла его глаза.

— Я пытаюсь возненавидеть тебя, — ответил я.

— Зачем тебе пытаться ненавидеть меня, Элиша?

В его теплом, чуть печальном голосе не было и следа любопытства.

Зачем? Я удивился. Что за вопрос? Без ненависти все, что делают мои друзья и делаю я — напрасно. Без ненависти у нас нет надежды одержать победу. Почему я пытаюсь возненавидеть тебя, Джон Доусон? Потому что мой народ никогда не умел ненавидеть. На протяжении столетий его трагедия заключалась в том, что он не мог возненавидеть тех, кто издевался над ним, а временами и истреблял его. Теперь наша единственная надежда — возненавидеть тебя. Мы должны понять, что ненавидеть — необходимо, и мы должны усвоить искусство ненависти. Иначе, Джон Доусон, наше будущее будет всего лишь продолжением прошлого, и Мессия никогда не дождется избавления.

— Зачем тебе пытаться ненавидеть меня? — снова спросил Джон Доусон.

— Чтобы придать моему поступку высший смысл.

И опять он медленно покачал головой.

— Мне жаль тебя, — повторил он.

Я взглянул на часы. Без десяти пять. Еще десять минут. Через десять минут я совершу самый важный и убедительный поступок в моей жизни. Я встал с койки.

— Готовься, Джон Доусон, — сказал я.

— Час настал? — спросил он.

— Уже скоро, — ответил я.

Он поднялся и прислонился к стене, видимо, для того, чтобы собраться с мыслями или помолиться, или еще чего-нибудь в этом роде.

Без восьми минут пять. Еще восемь минут. Я вытащил пистолет из кармана. А что, если Джон Доусон попытается отобрать его у меня? Ему все равно не убежать. Дом хорошо охраняется, а из подвала можно выйти только через кухню. Там наверху караулят Гад, Гидеон, Иоав и Илана, и Джон Доусон знает об этом.

Без шести минут пять. Еще шесть минут. Внезапно я почувствовал полную ясность мыслей. Неожиданно камера озарилась светом преграды рухнули, роли были окончательно распределены. Время сомнений, вопросов и неуверенности в себе миновало. Я стал рукой, сжимающей пистолет. Я был пистолетом, который сжимала моя рука.

Без пяти пять. Еще пять минут.

— Не страшись, сын мой, — говорит рабби Давиду бен Моше, — Господь с тобой.

— Не волнуйся, я же хирург, — говорит застенчивый начальник гестапо Стефану.

— Письмо, — говорит Джон Доусон, озираясь. — Ты ведь отошлешь его моему мальчику?

Он стоял у стены; он стал стеной.

Без трех минут пять. Еще три минуты.

— Господь с тобой, — говорит рабби. Он плачет, но Давид уже его не видит.

— Письмо, не забудь, ладно? — настаивает Джон Доусон.

— Я отошлю его, — обещаю я и зачем-то добавляю: — Отправлю сегодня же.

— Спасибо, — говорит Джон Доусон.

Давид входит в камеру, из которой ему уже не выйти живым. Палач ждет его. Он — сплошные глаза. Давид поднимается на эшафот. Палач спрашивает его, завязать ли ему глаза. Давид категорически отказывается. Еврейский боец умирает с открытыми глазами. Он хочет взглянуть смерти в лицо.

Без двух минут пять. Я вынимаю из кармана платок, но Джон Доусон приказывает мне убрать его. Англичанин умирает с открытыми глазами. Он хочет взглянуть смерти в лицо.

Без одной минуты пять. Еще шестьдесят секунд.

Дверь камеры бесшумно отворилась и мертвые вошли, наполняя нас своим молчанием. В тесной камере стало невыносимо душно.

Нищий тронул меня за плечо и сказал:

— Близится день.

А мальчик, который походил на меня, такого, каким я был когда-то, сказал смущенно:

— Я в первый раз… — Его голос прервался, а потом, словно вспомнив, что фраза осталась незаконченной, он добавил:

— Я в первый раз вижу казнь.

Мои отец и мать были здесь, а также седой учитель и Иерахмиэль. Они молча следили за мной.

Давид выпрямился и запел Xатикву.

Джон Доусон улыбался, он стоял, прислонившись головой к стене, а его тело вытянулось вверх так, как будто он отдавал честь генералу.

— Почему ты улыбаешься? — спросил я.

— Никогда не спрашивай человека, который на тебя смотрит, почему он улыбается, — сказал нищий.

— Я улыбаюсь, — сказал Джон Доусон, — так как до меня вдруг дошло, что я не знаю, за что умираю. — Помолчав секунду, он добавил:

— А ты?

— Вот видишь? — сказал нищий, — я же говорил тебе, что нельзя задавать вопросы человеку, который сейчас умрет.

Двадцать секунд. Эта минута длилась не шестьдесят секунд, а дольше.

— Не улыбайся, — сказал я Джону Доусону. Я хотел сказать, что не могу стрелять в улыбающегося человека.

Десять секунд.

— Я хочу рассказать тебе историю, — сказал он, — одну забавную историю.

Я поднял правую руку.

Пять секунд.

— Элиша…

Две секунды. Он по-прежнему улыбался.

— Жаль, — сказал мальчик, — я хотел бы послушать эту историю.

Одна секунда.

— Элиша, — сказал заложник.