Ночь. Рассвет. Несчастный случай

Я выстрелил. Произнося мое имя, он был уже мертв; пуля вошла ему в сердце. Мертвец, чьи губы были еще теплыми, произносил мое имя: Элиша.

Очень медленно он осел на пол, словно соскользнул со стены. Он сидел, склонив голову между колен, будто все еще ожидал своей смерти. Я постоял несколько секунд возле него. У меня болела голова, мое тело наливалось тяжестью. После выстрела я оглох и онемел. «Так, — подумал я, — вот и все. Я убил. Я убил Элишу».

Призраки начали покидать камеру, уводя с собой Джона Доусона. Малыш шел рядом с ним, как бы показывая ему дорогу. Мне почудилось, что я слышу голос мамы: «Бедный мальчик! Бедный мальчик!»

Тогда тяжелыми шагами я поднялся по лестнице, ведущей в кухню. Я прошел в комнату, но она не была такой, как прежде. Призраки исчезли. Иоав больше не зевал. Уставившись на свои ногти, Гидеон молился за упокой души умершего. Илана подняла на меня печальный взгляд, полный сочувствия, Гад закурил. Они молчали, но их молчание отличалось от того молчания, которое всю ночь тяготело надо мною. На горизонте вставало солнце.

Я подошел к окну. Город все еще спал. Где-то проснулся и заплакал ребенок. Мне хотелось, чтобы залаяла собака, но нигде поблизости собаки не было.

Ночь подымалась, оставляя после себя сероватые сумерки цвета стоячей воды. Вскоре от нее остались только разрозненные клочья мрака, они висели в воздухе за окном. Страх стиснул мне горло. У обрывка тьмы было лицо. Вглядевшись в него, я понял причину моего страха. Это было мое лицо.

Несчастный случай

Полу Браунштейну

И снова меня поразила мудрость древнего изречения: сердце человека — это ров, полный крови. Умершие, которых мы любили, припадают к краю этого рва, чтобы напиться крови и вернуться к жизни. Чем дороже они нам, тем больше нашей крови они выпивают.

Никос Казанцакис, «Грек Зорба»

Несчастный случаи произошел июльским вечером, в самом центре Нью-Йорка, когда мы с Катлин переходили улицу. Мы шли в кино, смотреть фильм «Братья Карамазовы».

Стояла тяжелая, удушающая жара, она проникала в кости, в вены, легкие. Не то, что говорить — даже дышать было трудно. Воздух обволакивал все кругом, как огромная мокрая простыня. Жара прилипала к коже, словно проклятье.

Люди двигались неуклюже. Они казались изможденными, их губы пересохли, как у старцев. Старцев, видящих как разрушается их плоть, мечтающих избавиться от самих себя, чтобы не сойти с ума. Собственное тело внушает им отвращение.

Я падал от усталости. Только что я закончил работу: телеграмму на пятьсот слов. Пятьсот слов — чтобы не сказать ничего. Это было одно из тех спокойных нудных воскресений, не оставляющих следа на поверхности времени. В Вашингтоне — ничего. В ООН — ничего. В Нью-Йорке — ничего. Даже из Голливуда ответили — ничего. Кинозвезды покинули колонки новостей.

Не так просто истратить пять сотен слов, чтобы сказать, что сказать нечего. После двух часов работы я совершенно выдохся.

— Что теперь будем делать? — спросила Катлин.

— Что хочешь, — ответил я.

Мы стояли на углу сорок пятой улицы, прямо напротив Шератон-Астор. Я оглох и отяжелел, в голове стоял плотный туман. Малейшее движение было подобно попытке сдвинуть планету. Руки и ноги налились свинцом.

Справа от меня виднелся людской водоворот на Таймс-сквер. Люди приходят туда, как на пляж: не от скуки, не от страха перед комнатой, полной осколков сновидений. Приходят, чтобы чувствовать себя не одинокими, или чтобы острее ощутить одиночество.

Мир, придавленный жарой, медленно кружился. Все казалось нереальным. Озаренные разноцветным карнавалом неоновых огней, люди сновали туда и сюда, смеялись, пели, кричали, оскорбляли друг друга. Но движения их замедлялись и замедлялись.

Из отеля вышли три матроса. Увидев Катлин, они замерли, восхищенно присвистнув в унисон.

— Пойдем, — сказала Катлин и потянула меня за руку. Она явно нервничала.

— Что ты против них имеешь? — ответил я. — Они считают, что ты красивая.

— Мне не нравится, когда так свистят.

Я промолвил профессорским тоном: «Таким образом они воспринимают женщину. Они смотрят на нее ртами, а не глазами. Моряки берегут свои глаза для моря: попав на землю, они оставляют глаза позади, как залог любви».

Три кавалера тем временем уже удалились.

— А ты? — спросила Катлин. — Как ты на меня смотришь?

Ей нравилось все на свете связывать с нами. Мы всегда были центром мироздания. Прочие смертные существовали для нее лишь как материал для сравнения.

— Я? А я не смотрю на тебя, — ответил я с легкой досадой. Наступила тишина. Я прикусил язык. — Но я люблю тебя. Ты же знаешь.

— Любишь меня, но не смотришь на меня? — мрачно спросила она. — Спасибо за комплимент.

— Ты не поняла, — возразил я. — Одно другого не исключает. Ты же можешь любить Бога, но ты не можешь смотреть на Него.