Ночь с Достоевским

– Домой! – крикнула бабушка.

Она не промолвила ни слова до самой аллеи. В аллее, и уже подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания:

– Экая дура! экая дурында! Старая ты, старая дурында!

Только что въехали в квартиру:

– Чаю мне! – закричала бабушка, – и сейчас собираться! Едем!

– Куда, матушка, ехать изволите? – начала было Марфа.

– А тебе какое дело? Знай сверчок свой шесток! Потапыч, собирай всё, всю поклажу. Едем назад, в Москву! Я пятнадцать тысяч целковых профершпилила!

– Пятнадцать тысяч, матушка! Боже ты мой! – крикнул было Потапыч, умилительно всплеснув руками, вероятно, предполагая услужиться.

– Ну, ну, дурак! Начал ещё хныкать! Молчи! Собираться! Счёт, скорее, скорей!

– Ближайший поезд отправится в девять с половиною часов, бабушка, – доложил я, чтоб остановить её фурор.

– А теперь сколько?

– Половина восьмого.

– Экая досада! Ну, всё равно! Алексей Иванович, денег у меня ни копейки. Вот тебе ещё два билета, сбегай туда, разменяй мне и эти. А то не с чем и ехать.

Я отправился. Через полчаса возвратившись в отель, я застал всех наших у бабушки. Узнав, что бабушка уезжает совсем в Москву, они были поражены, кажется, ещё больше, чем её проигрышем. Положим, отъездом спасалось её состояние, но зато что же теперь станется с генералом? Кто заплатит Де-Грие? Mademoiselle Blanche, разумеется, ждать не будет, пока помрёт бабушка, и, наверное, улизнёт теперь с князьком или с кем-нибудь другим. Они стояли перед нею, утешали её и уговаривали. Полины опять не было. Бабушка неистово кричала на них.

– Отвяжитесь, черти! Вам что за дело? Чего эта козлиная борода ко мне лезет, – кричала она на Де-Грие, – а тебе, пигалица, чего надо? – обратилась она к mademoiselle Blanche. – Чего юлишь?

– Diantre! (Черт возьми! (франц.), – прошептала mademoiselle Blanche, бешено сверкнув глазами, но вдруг захохотала и вышла.

– Elle vivra cent ans! (Она сто лет проживет! (франц.), – крикнула она, выходя из дверей, генералу.

– А, так ты на мою смерть рассчитываешь? – завопила бабушка генералу, – пошёл! Выгони их всех, Алексей Иванович! Какое вам дело? Я своё просвистала, а не ваше!

Генерал пожал плечами, согнулся и вышел. Де-Грие за ним.

– Позвать Прасковью, – велела бабушка Марфе.

Через пять минут Марфа воротилась с Полиной. Всё это время Полина сидела в своей комнате с детьми и, кажется, нарочно решилась весь день не выходить. Лицо её было серьёзно, грустно и озабочено.

– Прасковья, – начала бабушка, – правда ли, что я давеча стороной узнала, что будто бы этот дурак, отчим-то твой, хочет жениться на этой глупой вертушке француженке, – актриса, что ли, она, или того ещё хуже? Говори, правда это?

– Наверное про это я не знаю, бабушка, – ответила Полина, – но по словам самой mademoiselle Blanche, которая не находит нужным скрывать, заключаю…

– Довольно! – энергически прервала бабушка, – всё понимаю! Я всегда считала, что от него это станется, и всегда считала его самым пустейшим и легкомысленным человеком. Натащил на себя форсу, что генерал (из полковников, по отставке получил), да и важничает. Я, мать моя, всё знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали – «скоро ли, дескать, старая бабка ноги протянет?». Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как её – de Cominges, что ли, – и в лакеи к себе не возьмёт, да ещё со вставными-то зубами. У ней, говорят, у самой денег куча, на проценты даёт, добром нажила. Я, Прасковья, тебя не виню; не ты телеграммы посылала; и об старом тоже поминать не хочу. Знаю, что характеришка у тебя скверный – оса! укусишь, так вспухнет, да жаль мне тебя, потому: покойницу Катерину, твою мать, я любила. Ну, хочешь, бросай всё здесь и поезжай со мною. Ведь тебе деваться-то некуда; да и неприлично тебе с ними теперь. Стой! – прервала бабушка начинавшую было отвечать Полину, – я ещё не докончила. От тебя я ничего не потребую. Дом у меня в Москве, сама знаешь, – дворец, хоть целый этаж занимай и хоть по неделям ко мне не сходи, коль мой характер тебе не покажется. Ну, хочешь или нет?

– Позвольте сперва вас спросить: неужели вы сейчас ехать хотите?

– Шучу, что ли, я, матушка? Сказала и поеду. Я сегодня пятнадцать тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке. В подмосковной я, пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить, да вместо того здесь просвисталась. Теперь, матушка, церковь поеду строить.

– А воды-то, бабушка? Ведь вы приехали воды пить?

– И, ну тебя с водами твоими! Не раздражай ты меня, Прасковья; нарочно, что ли, ты? Говори, едешь аль нет?

– Я вас очень, очень благодарю, бабушка, – с чувством начала Полина, – за убежище, которое вы мне предлагаете. Отчасти вы моё положение угадали. Я вам так признательна, что, поверьте, к вам приду, может быть, даже и скоро; а теперь есть причины… важные… и решиться я сейчас, сию минуту, не могу. Если бы вы остались хоть недели две…

– Значит, не хочешь?