Ночь в конце месяца

Он родился от Весны и Мороза, и потому прячется в тени, боясь выходить на свет. Нежна

и непрочна его краса. Чуть сдавишь грубыми пальцами снежинку цветка, как нет уже

лепестков — стерлись, пропали, осталась на пальцах капля воды.

Когда-то давно, еще мальчишкой, я сдавил подснежники неловкой рукой, и тоже вся

красота обернулась водой на пальцах.

1

Была девчонка, ее звали Алькой. Мы вместе учились, и наши избы стояли неподалеку, в

одном порядке деревни.

Я знал, что у Альки на фронте пропал без вести отец и что живет она с матерью одна. Но

домой к Альке я не ходил. И при людях с ней никогда не разговаривал, даже не здоровался. А

если встречал с глазу на глаз — или шапку отнимал, или дразнился.

Я не мог иначе. Просто — не мог...

По воскресеньям Алька бегала в село Жихарево, к родственникам. Зачем? Я не знал. Я

только стерег тот час, когда Алька пробегала мимо нашей избы.

Едва подымался рассвет, как уже мелькала в окошках ее овчинная шапка и сразу

скрывалась. Ноги у Альки были скорые.

Но до Жихарева — не близко. И когда Алька шла назад, то ее шапка в окошке проплывала

уже медленно, и можно было разглядеть русые Алькины волосы, круглые щеки и

приоткрытый рот. Уставала Алька.

Если на улице никого не было, я выскакивал за ворота. Алька слышала звон кольца на

калитке и оборачивалась. Я видел ее глаза —на бледном лице они были темные, широкие,

будто нарочно раскрытые докругла.

—Чего?

—А ничего. Больно интересная, поглядеть охота.

—Гляди.

—Уже нагляделся. Не верти в носу, потеряешь красу.

Сначала Алька слушала, еще не понимая слов и только ловя голос, и я видел, как она

хотела и все не решалась улыбнуться.

А когда я договаривал, она поворачивалась и, наклонясь, медленно шла дальше. Было

слышно, как шуршали по снегу ее разношенные валенки. Чтоб они не соскакивали, Алька не

шагала, а будто катилась на лыжах, — подскребывала подошвами по дороге.

И вот так, издали, когда она уходила, —мне было ее жалко.

Я ведь любил ее.

2

Наступала весна. Сырой мартовский ветер точил снега; на красной стороне улицы все

дружней, будто настраиваясь, бренчала капель. В просветлевшем небе кружились ошалелые

вороны, гоняясь друг за дружкой.

Дома сидеть не хотелось.

В одних рубашках мы с Юркой Лыковым играли в чунки. Ставили на дорогу осиновый

кругляш и по нему били палкой. Юрка — в мою сторону, я — в его. Чьи удары сильней, тот

продвигается вперед, теснит противника дальше и дальше.

Мы начали от околицы, и я загнал Юрку почти на середину деревни. Размахнувшись,

неловко пробил по кругляшу. Он метнулся вкось и глухо стукнул по окошку Алькиной избы.

Брызнуло светлыми стрелами стекло.

— Беги!! — Юрка, пригнувшись, кинулся прочь.

А я остался. Все равно Алькина мать узнает. Потом будет хуже, лучше уж сразу. Я стоял и

ждал, когда она выбежит на улицу.

Но дом будто спал. В разбитом окне ветер шевелил редкую заштопанную занавеску.

Осколок упал внутрь, звякнул о половицу.

Никого... Отчего бы это? Нынче воскресенье, и Алькина мать должна быть дома.

Я подождал еще, привстал на завалинку, хотел посмотреть. Позади кто-то часто задышал.

Я оглянулся. Это подошла Алька. Запыхавшись, она стояла, зажав под мышкой какой-то

узелок. Видно, только что вернулась из Жихарева.

Лицу стало жарко, я отвернулся.

— Зачем ты... — виноватым голосом сказала Алька. — Там же мать... Захворала она, худо

ей...

Алька сгребла с подоконника осколки, постояла. Я чувствовал, что она на меня смотрит.

Она всегда так смотрит на меня —теплыми, обрадованными глазами. Будто я ей подарил что,

а она не знает, как сказать спасибо.

Шаркнули валенки, Алька пошла в дом. Узелок она забыла на завалинке. Я подал его.

Пальцы нащупали круглое, твердое — яйца, и мягкую корку — хлеб.

Я вспомнил, что в Жихареве — крепкий, богатый колхоз. Вот, оказывается, зачем бегала

туда Алька по воскресеньям.

3

Перед майским праздником она вернулась из Жихарева почти в сумерки: дороги развезло,

и в лесу поднялась вода. Алькины валенки размокли, она несла их в руках, ступая по лужам

очень белыми, маленькими ногами. И еще она несла большой пучок подснежников.

—Хочешь, подарю?

Она выбрала несколько цветков и протянула мне. Они были едва распустившиеся,

искрились под солнцем.

—А остальные кому? Все давай!

—Не. Не дам.

—Давай, давай!

Она устала, озябла, и все вздрагивала и переступала с ноги на ногу. Неровно

подстриженная прядка волос упала ей на глаза, словно для того, чтобы прикрыть их горячий,

мокрый блеск.

—Дай, — сказал я. — А то отыму.

Алька отодвинулась к забору и втянула

подснежники в обтрепавшийся, засаленный рукав ватника. Я схватил цветы, дернул.

Точно снежок хрупнул в ладони, пальцы стали мокрыми. Я сразу и не понял, отчего.

Алька разжала руки. В них были помятые, давленые стебли. Цветков почти не осталось.

Свет задрожал в Алькиных глазах, она сунулась лицом к забору, сгорбилась.

—Я их... не тебе несла... сбирала...

И заплакала.

Я вернулся во двор, глядел на мокрую руку и не мог понять, как же все получилось.

Алька долго ждала за калиткой. Потом ушла.

Забор будто раздвинулся, и очень ясно я увидел, как, оскальзываясь, она идет по

размякшей дороге, и следы ее заливает рыжая талая вода.

4