Ночь в конце месяца

Наклонясь над водой, мы тычем лопатами в водоворот. Чувствуется, как лопата вязнет,

застревает в глубине.

Я представляю себе это круглое жерло, наполовину закупоренное рыжим, похожим на

студень снегом. Течение бьет в снеговую пробку, закручивает струи, с урчаньем снег оседает

и забивает трубу еще плотней... Да, лопатой ничего не сделаешь.

—Тросик бы! — раздумчиво говорит Петя и вытирает рукавом брызги на лице. —

Протянуть, потом доску привязать... Я сбегаю на стоянку, возьму!

Он исчезает во тьме, и сквозь шум ветра слышно, как шлепают его подошвы.

А я представляю себе, как вся наша рота — и солдаты, и сержант Лапига, и сам командир,

майор Чиренко, — вот так же барахтаются в ледяной воде, чистят какие-то канавы, трубы,

кричат охрипшими голосами... Никто из них не произносит слов о героизме, подвиге, долге.

Некогда произносить эти слова, да и в них ли дело... Самое главное — что бы ни стряслось

— пусть хоть буря, гром с неба, потоп, — а наши солдаты выстоят, потому что выстоять

надо. Я думаю о своих друзьях, и хорошо становится у меня на душе.

Петя возвращается с толстым ржавым тросом, зажатым под мышкой. Трос извивается

позади него, как удав, и хлещет по воде растрепанным хвостом.

— Вота... Теперь-то мы ее прочкнем, ссабаку!

И, уже не замечая ни ветра, ни брызг, ни заусениц на тросе, которые в кровь обдирают

ладони, — мы пихаем эту стальную веревку в трубу, шуруем, словно кочергой, в чавкающем

снегу.

А вода прибывает.

Она намочила полы шинелей, я чувствую, как она захлестывает голенища сапог,

ввинчивается внутрь; штаны облипли вокруг колен. Теперь вода мне уже не кажется

холодной, лишь очень противно трет по телу мокрая одежда — словно лижет шершавыми

языками.

Трос в трубу не проходит. Он слишком гибок и, завязнув, отталкивает наши руки, как

пружина.

Наконец Петя отшвыривает его, стирает с ладоней ржавчину, кровь, грязь.

—Аа, чикаться тут! — говорит он свирепо.

И начинает раздеваться. Стаскивает пилотку, шинель; из кармана гимнастерки достает

комсомольский билет, солдатскую книжку. Отдает мне.

—Ты что, полезешь? — ошарашено спрашиваю я.

—Не. Загорать буду.

И спускается в канаву.

Нет, он не прыгает, не сигает молодецки в эту снеговую кашу, — он медленно сползает в

канаву на казенной своей части, и я вижу, как судорожно вздрагивает его закушенная губа, а

руки хватаются под водой за скользкий берег...

У входа в трубу — яма. Петя окунается с головой, потом выбирается, кричит:

—Трос!

Я подаю трос. Петя сует его под мышку, надувает щеки. Я хочу крикнуть, чтоб он берегся,

не лез, сломя башку, — и не успеваю. Протиснувшись, он уходит в трубу, и за его спиной

кружит грязная, желтая пена.

Трос из моих рук уползает, рывками — дерг! дерг! — уходит под воду. Это там, в трубе,

Петя делает шаги. Он пройдет трубу насквозь и вылезет с той стороны рулежной дорожки.

Я будто вижу, как раздвигает он телом снеговую кашу, водит рукой по стенке трубы,

медленно, тяжко проталкивает ноги... И я знаю, что у него такая же мысль, как и у меня:

удастся ли дойти до конца?

Я бросаю трос и бегу к выходу из трубы. Вдруг придется помогать, мало ли что...

Секунды отстукивают в ушах. Может, это стучит кровь. А может — я сам, не замечая,

отсчитываю время,— оно тянется, тянется, тянется..

Я не вижу уползающего в трубу троса и не знаю теперь: двигается Петя или застрял,

поворачивает назад?

Ветер полощет шинелью; волны под ногами — плюх, плюх, и, заворачиваясь, катятся

дальше, рябые и тусклые от дождя. К плеску волн прибавился еще какой-то звук...

Оказывается, это я сам топаю от нетерпения ногой, толку воду....

Петя не показывается.

Я нащупываю глазами место: вот здесь вылезет, или вот тут... В глазах рябит, брызги...

Черт, ну сколько надо времени, чтоб пройти трубу? Минуту, две? А прошло больше.

Конечно, больше!..

Пети нет.

Тогда я больше не сдерживаюсь. Рву крючки на шинели, расстегиваю ее — она не

снимается; тьфу! — забыл скинуть ремень... Наконец все. Мне сползать некогда, я лезу на

край и — грудью, лицом, —валюсь в воду.

Будто кипятком обжигает тело. Снеговая каша царапает руки, трудно дышать, стянуло

горло... Нащупав край трубы, я втискиваюсь внутрь и вдоль стенки, цепляясь ногтями за

шероховатый бетон, лезу вперед. Труба узкая, значит не разминемся...

В голове звон; ослепительные — синие, зеленые, полосатые круги перед глазами, не

хватает дыхания... Только бы успеть, только бы помочь ...

Внезапно поскользнулась нога.

Я споткнулся, вскрикнул — и хлебнул густой, хрустящей от снега воды. Сразу потерялись

верх и низ, голова пошла кругом; я заколотил по воде, забился.— и тяжелое, душное, темное

навалилось на меня, смяло.

6

Я прихожу в себя оттого, что кто-то здорово схватил меня за грудки, — будто душу хочет

вытрясти.

Надо мной —лицо Пети Кавунка, белое, испуганное, с прилипшими ко лбу волосами.

Губы у Пети шевелятся, а я не слышу, — заложило уши.

Я приподнимаюсь.

Мы сидим на берегу канавы; отливая нефтяным глянцем, бьют внизу струи, точат глину...

Я сразу все вспоминаю: стальной трос, край трубы, воду с искрами снега... Теперь воды

вокруг нас уже нет. Обнажилась земля, — раскисшая, в грязи и тине, но все-таки земля! До