Ночь в Лиссабоне

День казался бесконечным. Когда в сотый раз крался вдоль колючей проволоки, я вдруг заметил шагах в двадцати, на моей стороне, газетный сверток. Там оказался кусок хлеба, два яблока и записка без подписи: «Сегодня ночью». Наверно, Хелен бросила его через забор, когда меня здесь не было. Я съел хлеб, стоя на коленях, такая меня вдруг охватила слабость. Потом вернулся в свое укрытие и лег спать. Проснулся уже к вечеру. День выдался очень ясный, наполненный, будто вином, золотым светом. С каждой ночью листья становились все ярче. Буки и липа стояли теперь в теплом послеполуденном солнце, падавшем на мою прогалину, такие красные и желтые, словно, пока я спал, незримый художник превратил их в факелы, недвижно сиявшие в совершенно спокойном воздухе. Ни один листок не шевелился…

Шварц осекся.

– Пожалуйста, наберитесь терпения, когда я вроде как без нужды описываю природу. В ту пору для нас природа была важна не менее, чем для животных. И она никогда нас не отвергала. Не требовала ни паспорта, ни арийского свидетельства. Давала и брала, но оставалась безлична, и это было как лекарство. В тот вечер я долго не шевелился, боялся, что выплеснусь через край, как чаша, до краев полная воды. Потом, в абсолютной тишине и безветрии увидел вдруг, как сотни листьев слетают с деревьев, будто повинуясь таинственному приказу. Они безмятежно парили в ясном воздухе, некоторые опускались на меня. В этот миг я осознал свободу смерти и ее огромное утешение. Не принимая никакого решения, я понимал, что мне дарована милость покончить с жизнью, если Хелен умрет, что мне нет нужды оставаться одному и что эта милость – возмещение, даруемое человеку за избыток любви, на который он способен и который выходит за пределы творения; я осознал это, не размышляя, а когда осознал, то необходимость умирать, в неком отдаленном смысле, уже отпала.

Хелен не было в рядах стены плача. Она пришла, только когда остальные ушли. Одетая в короткие брюки и блузку, она сквозь проволоку протянула мне бутылку вина и сверток. В непривычной одежде она казалась очень юной.

«Вино откупорено. И стаканчик есть, – сказала она и с легкостью проскользнула сквозь колючую проволоку. – Ты наверняка умираешь с голоду. Я достала кое-что в столовой, чего не видала с парижских времен».

«Одеколон», – сказал я. Она пахла одеколоном, свежестью в свежей ночи.

Хелен покачала головой. Я заметил, что она подстриглась, волосы были короче, нежели раньше.

«Что случилось-то? – спросил я, с неожиданной досадой. – Я думал, тебя забрали или ты при смерти, а ты приходишь будто из косметического салона. Ты и маникюр сделала?»

«Сама. – Она подняла руки и рассмеялась. – Давай выпьем вина!»

«Что случилось? Здесь побывало гестапо?»

«Нет. Армейская комиссия. Но с ними были двое гестаповцев».

«Кого-нибудь забрали?»

«Нет, – ответила она. – Налей мне».

Я заметил, что она очень взволнована: руки горячие, а кожа такая сухая, что, кажется, вот-вот захрустит.

«Они приезжали, – сказала она. – Явились, чтобы составить список нацистов в лагере. Их отправят в Германию»

«У вас их много?»

«Хватает. Мы и не думали, что их так много. Некоторые помалкивали. Одну из таких я знала… она вдруг вышла вперед и объявила, что состоит в партии, что собрала ценные сведения и хочет вернуться в отечество, здесь с ней, дескать, обращались отвратительно, ее надо забрать отсюда немедля. Я близко с ней знакома. Слишком близко. Она знает…»

Хелен быстро осушила стакан, отдала его мне. «Что она знает?» – спросил я.

«Точно не могу сказать. Столько ночей напролет мы говорили и говорили. Она знает, кто я… – Хелен подняла голову. – Я никогда туда не вернусь, никогда! Покончу с собой, если за мной придут».

«Ты с собой не покончишь, и они за тобой не придут. С какой стати? Георг бог весть где, да и знает он не все. И с какой стати этой женщине выдавать тебя? Чем это ей поможет?»

«Обещай, что не дашь отправить меня назад».

«Обещаю», – сказал я. Она была слишком взволнована, и мне ничего не оставалось, кроме как в своем бессилии обещать всесилие.

«Я люблю тебя, – сказала она своим хрипловатым, возбужденным голосом. – Я люблю тебя, и, что бы ни случилось, ты всегда должен этому верить!»

«Я верю», – ответил я, веря и не веря.

Она откинулась назад, совершенно без сил.

«Давай убежим, – сказал я. – Сегодня же ночью».

«Куда? Паспорт у тебя на руках?»

«Да. Один человек из конторы, где хранились документы интернированных, отдал его мне. А у кого твой?»