Ночь в Лиссабоне

В замешательстве я вышел вон. Вспомнил, что говорил врач в лагере. Бродил взад-вперед по улице, смотрел на мишленовский плакат на гараже напротив. Толстяк из резиновых шлангов обернулся зловещим знаком из кишок и ползучих белых червей. Из гаража доносился перестук молотков, словно кто-то сколачивал железный гроб, и внезапно я осознал, что над нами уже давно нависала угроза, блеклый фон, на котором наша жизнь приняла более четкие очертания, как лес на солнце перед грозовой тучей.

В конце концов Дюбуа вышел. Подбородок его украшала острая бородка, и был это, вероятно, курортный врач, который прописывал простенькие средства от кашля и похмелья. Завидев его, я пал духом. В Биаррице межсезонье, наверно, он будет рад, сколько бы я ему ни предложил. «Ваша супруга…» – начал он.

Я неотрывно смотрел на него: «Что? Говорите, черт побери, правду или вообще молчите».

Тонкая, очень красивая улыбка на мгновение совершенно его изменила. «Вот, – сказал он, достал бланки рецептов, написал что-то неразборчивое. – Вот! Купите в аптеке. И заберите у них рецепт, когда получите лекарство. Вы сможете пользоваться им неоднократно. Я сделал пометку».

Я взял белый листок, спросил: «Что это?»

«Вам ничего здесь не изменить. Не забудьте! Вам ничего не изменить!»

«Что это? Я хочу знать правду, не надо секретов!»

Он не ответил. «Когда понадобится, ступайте в аптеку, – сказал он. – Вам дадут то, что нужно».

«Что это?»

«Сильное успокоительное. Отпускается только по рецепту врача».

Я взял бумагу. «Сколько я вам должен?»

«Нисколько».

Танцующей походкой он удалился. На углу еще раз обернулся: «Купите его и положите в таком месте, где ваша жена сможет найти. Но не говорите с ней об этом. Она все знает. Поразительная женщина».

«Хелен, – сказал я ей. – Что все это значит? Ты больна. Почему ты не хочешь поговорить со мной?»

«Не мучай меня, – очень устало ответила она. – Позволь мне жить так, как я хочу».

«Не хочешь поговорить со мной об этом?»

Она покачала головой: «Тут не о чем говорить».

«Я не могу тебе помочь?»

«Нет, любимый. На сей раз не можешь. Если б ты мог, я бы сказала».

«У меня остался последний Дега. Можно продать его здесь. В Биаррице есть богачи. Мы выручим за него достаточно денег, чтобы положить тебя в больницу».

«Чтобы меня засадили? Да и толку не будет. Поверь!»

«Все так плохо?»

Она смотрела на меня так затравленно и безутешно, что я прекратил расспросы. Решил позднее сходить к доктору и еще раз с ним поговорить.

Шварц умолк.

– У нее был рак? – спросил я.

Он кивнул.

– Мне бы следовало давным-давно догадаться. Она ездила в Швейцарию, и ей сказали тогда, что можно сделать повторную операцию, но толку не будет. Ее ведь уже оперировали; я видел шрам. Профессор не скрыл от нее правду. Она могла выбрать между еще несколькими бесполезными операциями и коротким кусочком жизни без больницы. Он объяснил ей и что невозможно с определенностью сказать, продлит ли больница ей жизнь. И она решила обойтись без операций.

– И не хотела говорить вам об этом?

– Да. Она ненавидела свою болезнь. Пыталась ее игнорировать. Чувствовала себя оскверненной, словно внутри у нее ползали черви. Ей казалось, болезнь – это студенистая тварь, которая живет в ней и растет. Она думала, что станет мне противна, если я об этом узнаю. А может быть, все-таки надеялась подавить болезнь, не принимая ее к сведению.

– Вы никогда не говорили с ней об этом?

– Почти никогда, – сказал Шварц. – Она говорила с Дюбуа, а я позднее заставил его рассказать обо всем. От него и получал потом лекарства. Он объяснил мне, что боли будут усиливаться, однако возможно, что все кончится быстро и милосердно. С Хелен я не говорил. Она не хотела. Грозила покончить с собой, если я не оставлю ее в покое. И я сделал вид, что верю ей… что это безобидные судороги.

Нам необходимо было уехать из Биаррица. Мы обманывали друг друга. Хелен следила за мной, я – за ней, но вскоре обман приобрел странную власть. Первым делом он уничтожил то, чего я больше всего боялся: представление о времени. Деление на недели и месяцы распалось, и страх перед краткостью срока, который нам оставался, сделался от этого прозрачным, как стекло. Страх более не застил, а скорее защищал наши дни. Все, что могло помешать, отскакивало от него, внутрь не попадало. Приступы отчаяния случались со мной, когда Хелен спала. Тогда я смотрел на ее лицо, которое тихонько дышало, смотрел на свои здоровые руки и понимал ужасающее одиночество, на какое нас обрекает наша кожа, раздел, через который не перекинуть мост. Ни одна капля моей здоровой крови не могла спасти любимую больную кровь. Это непостижимо, и смерть непостижима.

Мгновение становилось всем. Утро лежало в бесконечной дали. Когда Хелен просыпалась, начинался день, а когда спала и я чувствовал ее рядом, начинались переливы надежды и безутешности, планов, выстроенных на песке грез, прагматических чудес и философии, еще обладания и закрывания глаз, но на рассвете все они гасли и тонули в тумане.