Ночь Веды

Он дунул в свою кружку, выдувая из нее сухие травинки, и подставил под горлышко оплетенной ивовым прутком бутыли. Филька наполнил кружку до краев, и Ярин сразу выпил, как воду. Филька чуть покачал головой — ни то удивляясь, ни то восхищаясь: он, Филька, много здоровше Ярина будет, а в питие за дружком не угонится. Сколь разов пытался Филька верх взять над ним — хоть в этом, — нет, не одолел. Филя уже лыка не вяжет, а у Ярина только глаза злее, да голос резче, нетерпимее — еще и подначивает, посмеиваясь, подливать велит, и сам черт ему не брат. Филька скоро понял — нечисто здесь: либо Ярин хитрость каку знает, либо… В общем, зарекся Филька тягаться с приятелем.

— Ух и холодина нонче, — Филька передернул плечами и тоже опростал свою кружку.

Похрустев огурцом, Ярин спросил:

— Сказывай, чего нового на деревне?

— Да ничо нового.

— Михась не объявился?

— Не-а. Да теперь уж поди-ка одни обглоданные кости от дурака остались. Валяются где-нибудь в лесу. Куда в такую пору из дому идти? Эвон что делается на дворе!

Филька умолк, прислушиваясь, как хлещет ветер дождем в стену риги, сработанную из добротных плах, посвистывает где-то на верху.

— А братья как поживают?

— Тоже два придурка! Даж ограду новую поставили. Двор чуть ни языком вылизали. У себя, видать поделали все, к соседке-вдовице на крышу полезли, дыры латать.

— К соседке, говоришь? — скривил губы Ярин. — Клинья подбивают, чтоб по дождю да морозу недалеко бегать было.

Филька хохотнул коротко и опять взялся за бутыль.

— Ух, не согреюсь никак! — передернул он могучими плечами. — А что, Ярин, пошли к Мотре-бобылке! Баба добрая, сдобная. Не откажется обогреть по очереди.

Что-то звонко хлопнуло, зазвенело — Филька с недоумением уставился на свою мокрую руку, из которой выпадывали осколки бутыли, и остатки браги каплями стекали в солому.

— Раздавил что ли? — удивленно и зло спросил Ярин.

— Не… Дурак я что ли? Она сама лопнула…

— Тьфу ты! — плюнул Ярин.

Дверь неожиданно распахнулась и опять с силой захлопнулась — ветер прошел по риге, взметнул солому.

— Злишься? — хмыкнул Ярин.

— А? — ошалело уставился на него Филька. — Чего это?..

— Двери, говорю, надо затворять лучше! — Ярин гибко поднялся. — И правда, пошли, помнем бобылку, — и рассмеялся странно, будто дразнил кого.

Филька глядел на дружка с опаской — в последнее время он все чаще видел, как в глазах Ярина вспыхивает звериный огонек, от которого у Фильки по шкуре мороз пробегал. В такие минуты Филька каялся, что опять пришел к Ярину, но минута, другая — и огонек притухал, страхи отпускали Фильку… Тогда казалось, что одному, без Ярина и вовсе тошно будет.

Филька не знал доподлинно, но догадывался, видел в какое противостояние вступил Ярин, и от этого ему тоже было жутко, но одновременно казалось, что Ярину это под силу, он сможет. А к Ярину прилепившись и он, Филька, выстоит. А что делать? Так хорошо, а эдак и того лучше — не в петлю же лезть. Когда один сам с собой останешься, такое подступает… не дай Бог кому сказать. А с Ярином они друг друга без слов понимают. Вот волей-неволей и тянулся Филька за дружком, будто приклеенный.

Иной раз, правда, обида на Ярина брала — он и раньше не шибко с кем считался, а теперь и вовсе, только что ног об Фильку не вытирал. Вот как сейчас — сам у бобылки остался, в тепле да неге, а его мало что взашей не вытолкал в осеннюю непогодь. Ну да хоть вечер скоротал, да пьян напился. Теперь только до дому, и скорей в подушку воткнуться…

Глава сорок седьмая в которой Филька почувствовал себя на краю бездны

Втянув голову в плечи, нахохлившись, тащился Филька посередке пустой деревенской улицы. Непогода так разгулялась, что даже собаки в эту промозглую осеннюю ночь забились куда подальше, где не доставали ни ветер, ни дождь, угрелись, свернувшись калачиком. Один обиженный Филька плелся домой, не видя дороги под низко надвинутым башлыком. И не вдруг дошло до него, что ветер не рвет больше полы дождевика, и раскисшая дорога под ногами не чавкает грязью… Поднял глаза.

…Более всего ужаснуло Фильку, что голова у него трезвая совсем, мысли ясные — будто месяц браги не нюхал. А ведь так старался сегодня залить хмелем страхи свои, оглушить себя до бесчувствия, обеспамятоветь чтоб… Теперь аж зло взяло.

— Что ж тебе надо еще, проклятущая?! — прорычал Филька. — Сгинь, сгинь ты в свой омут треклятый!

Алена стояла на краю утеса, что над Лебедянкой нависал, почти совсем как тогда — на берегу омута. Только теперь смотрела она прямо на Фильку. И молчала.

— Чего уставилась? Не боюсь я тебя! Тебя нету! Нету! Я живой, а тебя нету, вот ты и завидуешь, пугаешь. А ты тень только! — и меж выкриками истеричными думка вороватая шмыгнула: «А исхитриться бы, да толкнуть вниз…» Но следом более разумная мысль явилась: «Не, не выйдет, она ведь и так не живая».

— И ты наполовину мертвый уже, — голос негромкий, но с легкостью заглушил хриплые выкрики Филькины.