Ночи и рассветы

Космас выбежал на улицу. Мужчины и женщины жались к тротуару, по площади расхаживал патруль — человек десять в штатском, вооруженных пистолетами. На углу улицы Мьяулиса повалили на землю какую-то женщину и зверски избивали ее. Она кричала, называя их убийцами, трусами, предателями. Вдруг из переулка Эсхила донесся душераздирающий крик, и люди расступились, пропуская рыдающую девушку. «Это его сестра! — кричали с тротуара. — Это его сестра! Дайте ей пройти!» Космас понял, что девушка — сестра убитого. Он знал ее — она продавала орехи на площади.

Полицейские с пистолетами преградили ей дорогу, но она, не обращая на них внимания, рвалась вперед. Раздались крики:

— Убийцы! Пустите ее попрощаться с братишкой!

— Руки прочь!

Девушка с плачем побежала через площадь, к улице Мьяулиса.

Кто-то взял Космаса за руку.

— Что здесь происходит?

Это был торговец маслом с улицы Эврипида. Ему ответила женщина:

— Мальчика убили.

— Мальчика? За что?

— Он раздавал какие-то бумаги.

— Ничего он не раздавал. Не могут справиться с мужчинами, вот и убивают детей и женщин.

— Боже мой!.. Греки убивают греков!

— Это не греки! Это продажные собаки!

Космас обернулся, но так и не увидел лица женщины, сказавшей последнюю фразу. В толпе быстро промелькнул ее платок.

По улице Святого Димитрия, непрерывно гудя, промчался грузовик. Он был битком набит жандармами спецслужбы. Люди прижимались к стенам, чтобы открыть проход в узкой улице. Подъехав к площади, машина остановилась, жандармы, соскочив на мостовую, принялись поспешно подбирать листовки, усыпавшие землю.

* * *

О прокламациях говорили и на вечере в салоне Кацотакиса.

Когда Космас вошел, зал был уже полон. Большинство гостей были ему незнакомы. Кроме семьи судьи он знал только Беваса, двух торговцев маслом, магазин которых находился напротив лавочки Исидора, еще одного торговца сыром, который, как говорили, имел в Эпире большое поместье и несколько тысяч овец, и господина Карацописа — во время диктатуры он был мэром у себя на родине, а сейчас снимал неподалеку подвал и торговал изюмом. Ходили слухи, что Кацотакис прочит его себе в зятья.

Кити не было видно.

Старик Кацотакис утопал в большом кресле. Он торопливо улыбнулся Космасу и повернулся к лысому толстяку, сидевшему рядом.

— Да, да! — говорил он лысому господину. — Эти люди несут мученический крест. История их оценит.

Все были поглощены разговором. Но ораторствовал по преимуществу Кацотакис. Остальные поддакивали. «Да, да, — говорили они, — это очень патриотично со стороны правительства — взять в такой момент управление страной в свои руки. Что было бы без них? Неразбериха, хаос, разруха! Немцы разыскали бы каких-нибудь бродяг и поставили бы их у власти. Или объявили бы страну протекторатом. А сейчас в правительстве люди, с которыми можно найти общий язык, которые понимают тебя и которых ты тоже понимаешь, люди авторитетные, умеющие настоять на своем и не уступающие даже немцам». Все были согласны с этим. Но старик Кацотакис хотел, чтобы ему слегка возражали, и тогда бы он мог с блеском развить свою мысль.

— Вот ты, дорогой мой господин Лефтерис, не хочешь поступиться личными интересами ради общества. Я тебя вполне понимаю. Тебя возмущает, что в правительство вошел Мутусис…

— Но ведь это шарлатан, господа! — сказал лысый, и его щеки вспыхнули.

— Согласен! — ответил Кацотакис, подаваясь вперед всем телом. — Совершенно согласен. И могу сообщить вам, господа, что…

— Позвольте мне на этот счет заметить, — прервал его Карацопис. — У меня есть что сказать по данному вопросу. Когда я был мэром, я имел счастье много раз посещать покойного президента и вести с ним беседы. Ну, и его мнение о генерале Мутусисе…

— Знаю, знаю! — вмешался господин с усиками, сидевший напротив Кацотакиса: — У президента было отнюдь не лестное мнение о Мутусисе и о многих других.

— Спору нет, — снова взял слово старик. — Но интересы общества превыше всего. Я могу сообщить вам следующее. О формировании правительства было объявлено тридцатого апреля. Двадцать девятого вечером я позвонил генералу. Я протестовал против назначения Ливератоса на пост министра юстиции. Для этого было много оснований…

— Знаю, знаю! — снова воскликнул усатый.

— Да. Ну ладно. Так вот, Георгос рассмеялся и сказал мне буквально следующее: «А кого я еще поставлю? Я одобряю твою осторожность, Андреас, — Кацотакис попытался передать медленный ритм речи генерала, — я тоже не забыл старое. Но время не терпит. Не будем путать личное с общественным. Так нужно во имя родины, Андреас!»

— Но в таком случае… — вступил в разговор один из двух торговцев маслом и подпрыгнул на стуле.

Кацотакис улыбнулся и поощрительно кивнул ему головой.

— Но в таком случае, господин Андреас, как вы объясните враждебную позицию Лондона?

Кацотакис, лысый господин и господин с усами обменялись улыбками. Улыбнулся и Карацопис, но этого никто не заметил.

— Гм! — произнес Кацотакис и глубокомысленно опустил веки.

Некоторое время он молчал. Гости не сводили с него глаз.