Ночи и рассветы

— Да, да… Наверно. — Макис наливал в рюмки ликер.

Теперь, когда принесли лампы и полутемная комната была освещена, Космас убедился, что здесь ничего не изменилось. Письменный стол Макиса, книжный шкаф, ковер на полу, на стенках фотографии Макиса. На старом месте висел и генерал. Не изменилась комната, не изменился и Макис — уравновешенный, спокойный, добрый, в элегантном костюме, словно и не было страшных лет бедствия.

— Послушай, Макис, — серьезно заговорил Космас, собираясь повлиять на своего друга, как влиял когда-то, — оставим вино и сладости до другого раза. Скажи-ка мне лучше: что с тобой происходит? Кого ты боишься, кто тебе угрожает? Хоть убей, не понимаю, что тебя пугает. Думаешь, тебя посадят за то, что ты хочешь короля?

— Да провались он пропадом! Ничего подобного я не говорил!

— Ну, а если б и сказал, это не преступление. Если уж ты до того докатился, что желаешь короля, — желай себе на здоровье! Я говорил с ребятами, никто и не думал тебе угрожать…

Дверь открылась, и вошла госпожа Арети.

— Я должна сама объяснить тебе, Космас, насколько серьезно обстоит дело. Макис никого не трогал, он ни во что не вмешивался. И о короле тоже говорил не он, а другие. Пусть они и отвечают! Макис ни в чем не виноват. А Маунас, ты помнишь, он с детства был хулиганом и разбойником, теперь он партизан, ходит с револьвером… Так вот, он сказал своей маленькой сестренке, что своими руками прикончит всех барчуков, в том числе и Макиса. А что ему сделал Макис?..

— Успокойтесь, госпожа Арети. Если даже Маунас так и сказал, то вовсе не значит, что так и сделает.

— Сделает! Сделает! — нервно всхлипнула госпожа Арети и снова достала платочек. — Поговори с ним, Космас, обязательно поговори. Он такой дикарь… Только ты не передавай ему этого, скажи, что мы его любим…

Макис слушал мать с удовлетворением. «Совсем свихнулся парень», — думал Космас, пытаясь уловить в его взгляде хоть какую-то живинку. Но никакой живинки не увидел он на красивом, неподвижном, словно высеченном из мрамора лице с классически правильными чертами и с выражением классической безмятежности.

Другим помнил Макиса Космас. Когда-то они делились сокровенными тайнами беспокойного отрочества, шептались о девочках-одноклассницах, вместе удирали с унылых собраний ЗОН{[86]}, в недозволенный для учеников час ходили в кино… Тогда глаза у него не были такими неподвижными, а мысли неповоротливыми. Тогда у них было много общего.

Когда госпожа Арети оставляла их наедине, Космас пытался растормошить Макиса воспоминаниями о былых проделках. Макис улыбался, но не прежней открытой улыбкой, а одними губами, едва обнажая зубы… Космас заговорил о генерале. Макис даже не оглянулся на его фотографию.

— Да, да, жаль, что дядя умер…

Космас попросил достать книгу его мемуаров. Макис порылся в шкафу, в ящиках стола — куда-то завалилась. Космас встал и распрощался. Госпожа Арети расстроилась, когда услышала, что Космас в городе проездом. Она думала, что он вернулся насовсем.

— А ты не мог бы остаться? Ради нас, ради Макиса?.. Ах, обещай мне по крайней мере поговорить с Маунасом…

Космас шагал по темным улицам и посмеивался над наивным страхом госпожи Арети, над нелепыми угрозами Маунаса. Но Макис?.. Мысли о нем причиняли боль. Много печального видел Космас за этот день — покинутый родной дом, бедную женщину с сиротами, мрачную, как могила, комнату с заброшенными дорогими сердцу вещами. Смотреть на них было тяжело. Но всем — и вещам, и людям — суждено прожить и умереть. С этим можно свыкнуться, примириться. А можно ли примириться с увяданием юности? Можно ли позволить, чтобы она угасла, не вспыхнув благородным пламенем мечты и подвига, умерла на пороге жизни?

* * *

Добравшись до речушки, делившей город надвое, Космас услышал со стороны клуба тревожные, непрерывные автомобильные гудки. Гудел «Эдип». Космас побежал на его зов.

— Что случилось?

— Наконец-то! Мы уже боялись, что уедем без тебя! Через час отправляемся в Патры. Завтра там окружная конференция, только что позвонили… А где ты пропадал? Навещал землячку?

* * *