Ночи в кафе «Бродячая собака»

АННА. Лучшие дни моей жизни прошли в «Бродячей собаке». Ты минуешь дверь, оказываешься на лестнице и словно спускаешься по ней в ад. Воздух всегда был напоен табачным дымом, и таинством, и смехом, и сексом, и пусть жизнь била ключом в настоящем, возникало и некое ощущение вне временности, будто ты ступал в вихрь, где смешивались прошлое и будущее. А если часа в четыре утра ты пристально всматривался в стены, то видел, как птицы двигались, а листья шуршали пред зарей.

ТОМАШЕВСКИЙ. Вот и прекрасно. Смотрите на птиц, а я скоро вернусь. Дождетесь меня здесь?

АННА. Куда я пойду? Вокруг больше ничего нет. Это место – центр вселенной. Нам всегда так казалось.

ТОМАШЕВСКИЙ (колеблется, смотрит на нее). Никуда не уходите. (Поднимается по лестнице и исчезает).

АННА. Ночью, заснув, я возвращаюсь в это место. Я столько раз спускалась по этой лестнице, проходила через арку, такую низкую, что Станиславскому приходилось наклонять голову. Художники, поэты, актеры, танцовщики. Владельцы заложили окна, чтобы отсечь окружающий мир, и разрисовали стены арлекинами и птицами. Для богемы это был рай. Все спали со всеми, и мы говорили себе, что это нормально, потому что мы – другие. Мы – творческие люди. И никаких правил для нас не существовало. Уникальное сборище пьяниц и шлюх, все поголовно полагали себя гениями, и никоторые в этом не ошибались, но сколько горя мы причиняли друг другу. И однако, как отчаянно мне не хватало этого места. (Звуки «Таинственных баррикад» Куперена, пианино где-то за сценой). Тут была маленькая сцена, но играли здесь все, как на сцене, так и вне. Кто-то музицировал, а Тамара танцевала. (ТАМАРА КАРСАВИНА, прима-балерина, появляется из теней и танцует на возвышении у задника, за спиной АННЫ, которая ее не видит). Она была такая красивая. Вроде бы хрупкая, но сильная. Танцовщики всегда удивительно сильные. И единственная девственница во всем заведении. Тут даже принимали ставки на то, кто станет у нее первым. (МАНДЕЛЬШТАМ появляется из теней, наблюдает, как танцует ТАМАРА, в руках бутылка и два стакана). И Мандельштам сидел, наблюдал и смешил меня эксцентричными толкованиями Каббалы.

МАНДЕЛЬШТАМ (садясь за столик АХМАТОВОЙ). Малкут – это последняя десятая сефира Древа жизни. Но она не исходит напрямую из Бога. Она исходит из создания Божьего. Мы можем познавать Создателя только через созданное им, как зеркала, отражающиеся зеркалах.

АННА. Мандельштам?

МАНДЕЛЬШТАМ. Именно поэтому мы не имеем ни малейшего понятия о том, что Он задумал.

АННА. Осип, что ты здесь делаешь?

МАНДЕЛЬШТАМ. Я пытаюсь не задавать этот вопрос, потому что не знаю, хочу ли узнать ответ. Малкут – это портал, врата в Древо жизни. Мы входим в корни, движемся наверх, но по пути большинство из нас пожирают белки.

(Другие начинают появляться, рассаживаются за столиками: МАЯКОВСКИЙ, ОЛЬГА, БРИК и ЛИЛЯ, БЛОК И ЛЮБОВЬ, БЕЛЫЙ, КНЯЗЕВ, ХЛЕБНИКОВ с аккордеоном. ТАМАРА танцует среди них. Некоторые поют песни, которые мы услышим позже, другие произносят реплики, которые мы тоже услышим позже, нарастает какофония звуков).

АННА. Осип, только не сочти меня грубой, но я думала, что ты умер.

МАНДЕЛЬШТАМ. Это Россия. Здесь все мертвые.

МАЯКОВСКИЙ (поет, ХЛЕБНИКОВ аккомпанирует ему на аккордеоне).

Иди ко мне,
Моя маленькая русская зазноба,
Позволь мне
Обнять тебя перед рассветом.
Скоро мы оба
Будем забыты.
Время остановится…
И пойдет снова.

ВСЕ (хором, кроме АННЫ).

Скоро мы все
Будем забыты.
Время остановится…
И мы уйдем[3]

.

МАЯКОВСКИЙ (высокий, харизматичный, поднимается на возвышение, тогда как ХЛЕБНИКОВ продолжает тихонько играть). Итак, дети мои. Расставляйте мебель, как положено для ночной оргии. В отсутствии Мейерхольда, которого, похоже, задержали, и Станиславского, он раздает автографы и гладит ягодицы на кухне, режиссером буду я, а так как я понятия не имею, что делаю, вы, вероятно, разницы не заметите.

АННА. Господи. Это же Маяковский!

МАНДЕЛЬШТАМ. Маяковский не верит в Бога. Он верит, что это он – бог. Он – великий коммунист и обожает руководить.