Ночью на белых конях

При этих словах вдова и двое сирот разрыдались, кое-кто из тех, кто только что дорвался до жирных договоров, виновато опустил голову. А несколько других, кому это не удалось, еле удержались, чтобы не зааплодировать.

— А покойный? — спросил Кишо.

— Что покойный?

— У него был договор?

— Конечно, был, и к тому же очень выгодный, почти как мой. Хотя был он, можно сказать, бездарен. И страшно жаден до денег и почестей. Потом мне рассказали, что, отхватив аванс, он с первым же самолетом рванул в Бургас, не оставив жене ни грошика. Она, бедняжка, до сих пор ничего не знает о договоре. По специальности она медсестра, и на свою жалкую зарплату содержит всю семью. Как вам все это нравится, а? А я должен ходить на его похороны, да и речь там держать к тому же! Потому что он, видите ли, утонул, а мы еще живы! Официант, двойную порцию водки!

— Мы же решили сегодня обойтись пивом? — неуверенно напомнил Кишо.

— Хочется забыть эту мерзкую историю.

Когда порция водки превратилась в три, тесный зал ресторанчика был уже набит до отказа. Тяжело пахло табачным дымом, жареным мясом, приправами, хреном, соусами, солеными огурцами, бараньим жиром, пудрой, смешанной с запахом пота. Гремел магнитофон, разнося по залу жалкие довоенные шлягеры, сливающиеся с хихиканьем женщин и треском колготок. Даже дорожки между столами были забиты людьми; помещение напоминало какую-то скотобойню или, самое малое, ладью Харона. Но Гари словно бы ничего не замечал. После трехсот граммов он выглядел, казалось, еще более трезвым и в три раза более мрачным, чем когда они пришли. Теперь он жаловался уже на себя самого тихим, трезвым, монотонным голосом:

— Не ладится у меня ничего последние месяцы, и все тут! Пишу как бешеный, хочу сделать что-нибудь вроде «Белых коней» — не выходит и не выходит. Словно бы я потерял что-то, может быть, самое во мне важное, а что — и сам не знаю.

— Если бы ты обрился, я б тебе сказал, что это, — заявил полный сочувствия Кишо, который пока пил только вторые сто граммов.

— Нравиться — это плохо, — продолжал Гари, не обращая на него никакого внимания и словно прислушиваясь к голосу, звучащему где-то глубоко внутри. — Тогда ты тоже начинаешь хотеть нравиться, любой ценой. И принимаешься создавать красивенькое, мелкое искусство, предназначенное только для потребления.

— Да в том-то и есть твоя сила, дубина ты этакая! — рассердился Сашо, который потихоньку продолжал потягивать свое пиво. — Ведь стоит тебе к чему-нибудь прикоснуться, как ты, сам того не желая, создаешь красоту.

— Дизайнеры тоже создают какую-то красоту, — презрительно промычал Гари. — Но это безличная и бездушная красота стандарта, вроде улыбок балерин и фокусов макияжа. В настоящей красоте должно быть страдание, иначе это не искусство, а торт с кремом и шоколадной глазурью.

— В «Белых конях» нет никакого страдания, — возразил Сашо.

— Значит, ничего ты в них не понял, в моих конях! — рассердился Гари. — В «Белых конях» есть мечта, неужели хотя бы это не чувствуется? А что такое мечта? Страдание о непостижимом. А какое страдание я могу выразить, когда у меня счет а сберкассе и сделаны два взноса — на машину и на квартиру.

Гари заказал еще два раза по сто граммов. Официант согнулся, как молодой тополь, и улетел.

— Сегодня я дал себе слово, — ровным голосом продолжал художник, — не продам ни одной картины в течение года. И показывать никому не буду! Вчера впервые вытурил покупательницу, честное слово!

И так как друзья глядели на него недоверчиво, но не ахнули от неожиданности, объяснил все тем же монотонным голосом:

— Явилась ко мне в мастерскую этакая мадама, лет около пятидесяти, рот, как говорила моя бабушка, словно куриная задница, хотя этот больше был похож на ослиную. Верно, прослышала где-то о моих новых работах и пожелала увидеть что-нибудь из старого. А у меня словно глаза открылись — кто она такая в конце концов? Так я и спросил. А мадама взглянула на меня свысока и говорит: «Не все ли вам равно? Я ведь плачу!» «Не все равно, — говорю. — Картины не денег стоят, а нервов. Если бы Дюрер знал, что Геринг будет любоваться его картинами, наверное, сжег бы их все до одной!» Услышав такое, мадама взбесилась, но так и не сказала мне, кто она.

— Раньше ты не был таким привередливым! — пробормотал Кишо.

— Когда это? — спросил Гари враждебно.

— А когда продал картину той американской сводне.

— Откуда я знал, что она сводня?

— Урумов же тебе сказал!.. А ты все-таки отдал ей «Коней», пусть даже копию.

Гари нахмурился.

— Тем хуже для меня! — сказал он. — Значит, целый год — ни одного лева!

— Конечно! — Кишо пожал плечами. — Только богатый человек может позволить себе роскошь иметь чувство собственного достоинства.

— Ты только сейчас это ронял? — насмешливо спросил Сашо.

— Ничего не поделаешь, подамся к ботевградцам, — вздохнул Кишо. — Иначе каждая задница будет использовать меня как подтирку. А ты почему не выпьешь водочки, раз уж так оно получилось, что…

— Я сейчас уйду! — сказал Сашо твердо.

— Как это уйдешь, мы же пришли все вместе!