Ночью в дождь...

«Вряд ли удастся вычистить мягкую мебель», — подумал профессор. В нем смешалось все — злость, отчаянье, отвращение. Но преобладало отвращение. Ведь он строил и лелеял этот дом для прекрасной и утонченной жизни — жизни в белых перчатках. Где все будет чистым, благородным и одухотворенным, где он полностью сможет отдохнуть от стонов и крови на операционном столе. От слез, проливаемых родственниками пациентов, от истерик, которые устраивали жены пациентов. Сам о том не задумываясь, он намеревался красиво состариться в этом доме. Рига уже утомляла его своим шумом и суетой — к нему приезжали бы за советом и он принимал бы в библиотеке и вещал бы истины как пророк. Пророк медицины, вещающий истины медицины.

Вырвавшись из жизни на окраине, он болезненно стремился к тому, чтобы о ней ничто не напоминало, чтобы вокруг не было ничего грубого, шероховатого. Профессору казалось, что те, кому выпало счастье жить жизнью избранных, все же никогда не считали его своим.

Печать окраины не должен заметить здесь никто, об этом ничто не должно напоминать! Даже в мелочах! В доме Наркевичей не было ни одного пластмассового предмета, из одежды они не носили ничего, что имело бы примесь синтетики, вермут непременно подавали со льдом, а красное вино — подогретым до комнатной температуры.

На дне перевернутого корыта валялись два пузырька из-под тройного одеколона, другие стояли на столе вперемежку с полупустыми консервными банками. Здесь же он увидел и большую трехлитровую банку с селедочными рольмопсами.

Этот пьяница, наверно, облазил и погреб, и чердак!

Вон! Выгнать вон! Сейчас же, не откладывая!

Печник, укрывшись фуфайкой, храпел, развалившись на широкой супружеской кровати. Правда, он подстелил газеты, но покрывало все равно пострадало. Одежда его провоняла грязью и мочой.

— Вставайте! Пора домой!

Мужчина долго хлопал глазами, не сразу соображая, что к чему, затем довольно послушно встал.

— Жуткий дождь, я не доберусь до поезда…

— Я отвезу вас на станцию. Собирайтесь быстрее, у меня мало времени…

Разгром в гостиной удивил даже самого мастера, заметно было, что память к нему возвращается медленно. Он виновато улыбнулся, обнажив свои зубы из нержавеющей стали.

— Камин сделаем — будет прима.

— Да, да…

Профессор вспомнил, что еще держит железки под мышкой, и прислонил их к трубе.

«По башке бы ими съездить этой свинье!»

Наркевич представил себе, как мастер грязными пальцами вылавливает рольмопсы из маринада и ест, причмокивая, и его чуть не стошнило.

— У вас в подвале был березовый сок… Хочется попить… Ну просто жжет внутри… А камин сделаем в два счета…

— Березовый сок я сам люблю. Соберите свои инструменты.

— Пусть останутся.

— Нет, соберите. Корыто тоже.

— Корыто не мое. Я оставлю на углу и скажу хозяину — поедет мимо, заберет.

После этого мастер замолчал, словно его глубоко и незаслуженно обидели, и больше не произнес ни слова.

Хозяин решил, что ту небольшую сумму, которую Спулга дала печнику для материалов, требовать обратно не стоит, потому что он все же кое-что достал, а остальное, конечно, успел промотать. Отобрав ключи, профессор запер дверь дома и ворота.

Мастер сидел на переднем сиденье, надутый, как жаба. Припустил дождь.

Проехав через лужи в переулке, «Волга» выкатила на асфальт. Из-за дождя ехать с дальним светом было невозможно, с ближним светом было видно лучше, с неба лился сплошной водопад, далеко впереди Наркевич увидел красную вертикальную полосу — неоновую надпись кафе. До него еще было довольно далеко — надпись выглядела как одна вытянутая тонкая буква.

— Вы разве не в Ригу едете?

— Я же сказал, что отвезу вас до станции!

Покрышки новые, нечего бояться, что занесет, подумал Наркевич, зло стиснул губы и нажал на педаль газа.

Глава XX