Ночью в дождь...

— Он слишком большой, поэтому с ним ничего не может случиться. Во всяком случае, на этот раз ничего! Запишите, пожалуйста, номер телефона, — я диктую, глядя на прикрепленную пластинку (под слоновую кость), на которой тушью красиво выведены цифры номера.

Профессор медленно перемешивает ложечкой чай в чашке, движения его плавны и размеренны, но я вижу, как на его щеках вспыхивают и гаснут красные пятна. Как у Винарта.

«Почему он не догадывается, что мой визит связан с Наурисом? Со вчерашнего дня тот находится в управлении, в изоляторе предварительного заключения. Должно быть, родители уже привыкли к тому, что он часто по ночам не бывает дома. Им, наверно, надоело говорить с ним на эту тему и они предоставили судьбе самой решать за него, надеясь, что ничего ужасного не случится. Но случилось. Все же случилось. А может, они настолько свыклись с мыслью, что катастрофа неминуема, что смирились и уже не в силах ей противостоять?»

— Профессор, а вы не задумывались над тем, что остальные ребята могли заметить номер вашей машины?

— Я даже не думал об этом. Разве что позднее. А тогда я вообще не думал ни о каком номере. Мне только хотелось поскорее уехать. Будто можно сбежать от того, что случилось! Как проснуться и тем избавиться от ужасного кошмара. — Помолчав, он продолжал: — Если я должен что-то написать или следовать за вами, то говорите.

И я снова упускаю возможность встать и увести его за собой.

«Нет, он, наверно, еще не осознает серьезности случившегося. Наказание, к которому он приготовился, — оно ему неприятно, о, как оно ему неприятно! — вовсе не из уголовно наказуемых. Он приготовился к тому, что его будут стыдить, увещевать — так стыдят мальчишку, который с немытыми ногами залез в постель на чистые крахмальные простыни. И бежал он тогда не от уголовного наказания, а от того, что его будут стыдить и журить».

— Что сказал ваш мастер-печник?

— Ему-то что говорить! Не он ведь был за рулем. Он прекрасно видел, что я нисколько не виноват. Когда мы отъехали уже с километр или больше, я сказал, что надо вернуться назад, вдруг нужна помощь, но он отговорил меня — пострадавший, мол, был не один, неподалеку в кафе есть телефон, а до районной больницы всего три-четыре километра. Не скрою, то, что он говорил, для меня было как маслом по сердцу. Я ужасно не терплю всякие формальности, протоколы — это может вывести меня из равновесия на несколько дней. К тому же я был убежден, что с парнем ничего серьезного произойти не могло — так, синяки, ну, в худшем случае — небольшой перелом. В последующие дни я, конечно, мысленно снова и снова возвращался к этому, анализировал случившееся, но всегда приходил к такому выводу.

— А сейчас вы такого же мнения?

— По правде сказать, не знаю.

— Несколько минут назад вы сказали: кажется, он неудачно упал… Это не совсем совпадает с тем, что вы говорите сейчас.

— Почему не совпадает? Очень даже совпадает. Не хотите ли еще чаю?

— С удовольствием.

Профессор протягивает мне серебряное ситечко в виде грецкого ореха с дырочками, подвешенное на цепочку. Наполняю его ароматным чаем «Black curraut» и опускаю в чашку с горячей водой.

— Сахар?

— Спасибо, я охотнее пью без сахара.

— Почему не совпадает? — профессор повторяет вопрос. — Я был уверен, что падение парня осталось без последствий, но ваше появление здесь поколебало мою уверенность. Не думаю, чтоб вы стали тратить время из-за каких-то синяков.

— После этого происшествия вам случалось встречаться с Грунским?

— Практически нет. Он, правда, продолжил кладку камина, но мы больше не виделись, потому что в хозяйственных делах я полный профан, ими занимается моя жена. К тому же я, кажется, в то время уезжал на симпозиум в Киев.

— Прекрасный чай.

— С ароматом черной смородины это еще так себе, а вот жасминный… Если вам случайно…

Где же мне представится такой случай, профессор?..

«Так они, наверно, и стояли друг против друга в сверкающем чистотой коридоре клиники: Наркевич, скорее удивленный, чем испуганный, — воплощение вечного превосходства в стерильном белом халате, и Грунский — с красным испитым лицом и загноившимися уголками глаз, в вонючем и грязном тряпье, словно мусорщик. Проходящие по коридору оглядываются, сестры морщат кокетливые носики, а санитарка стоит тут же с мокрой тряпкой наготове, чтобы стереть с линолеума грязные следы. Может, следов и не останется, но она все равно протрет пол, на всякий случай.

Казалось бы, стоит только стерильному халату строго глянуть на наглеца и тот превратится в кучу пепла, но нет, он стоит себе и маслено улыбается во всю свою красную физиономию:

— Подкиньте малость от своих богатств! Это я честно заработал — ведь держу язык за зубами, хе-хе. Я же пьяница, и моя совесть стоит дешево, а вы не разоритесь, доктор, но задаром я свою совесть не отдам. Вы прилежно трудитесь, у вас должны быть деньги, а я не работаю, но и мне нужна копейка-другая!