Ночная смена

Сидит, думает. Наконец принимает решение, встает, забирает с собой свое ружье, кепи. Неожиданно вежливо спрашивает у моих родителей — не против ли они будут, если Света послушает что да как в мире? Не менее уважительно просит выдать ему одно из привезенных ружей. Сходимся на 12 калибре, подхватывает собранную тут же одностволку, коробку картечных патронов — и уходит.

Мои эту Свету явно знают, потому как соглашаются сразу. Рассказываю о братце — Свете это вряд ли интересно будет, а мои очень рады.

Первый же взгляд на вошедшую женщину — светловолосую, худощавую с очень правильными чертами лица — вызывает у меня сразу две нелепые мысли. Я прекрасно понимаю их нелепость — но что есть — то есть: во-первых, я автоматически разглядываю ее ушки — почему-то ожидая, что они должны быть остроконечными, во-вторых, я совершенно уверен, что видел ее обнаженной — причем, когда был совсем мальчишкой. Бред полный — ушки у нее вполне кругленькие, и помладше она меня стопроцентно — потому если я и видел ее без одежды в мальчишеские годы, то уж всяко бы не запомнил, да и сейчас бы не узнал, потому как подросла бы она изрядно. Ощущение все равно остается, словно жилка от мяса, встрявшая между зубами. Ну, с ушами — все понятно — одета в зеленое, куртка с капюшоном, высокие сапожки, белобрысая, длинноногая. Такими все время изображают эльфиек. Второе ощущение так и остается невнятным…

Вместе с ней закатываются двое мальчишек младшешкольников — погодки видно.

Но ведут себя смирно, даже странно. Еще и клубящихся по дому детей приструнили.

Потому удается сосчитать — их, этих колесом ходивших — всего трое — две девчонки и совсем мелкий пацан.

Мне приходится изложить максимально сжато все, что только на ум приходит — от состояния Питера, ситуации в Кронштадте, попутно вспоминая всякие вроде бы и уже совсем банальные банальности, которые для местных жителей — откровение. Кабановой-то им по дороге не подвернулось.

Стараюсь выложить все, что только на ум приходит и вписывается в графу «полезная информация», неожиданно такого получается очень много. Очень не хочется что-нибудь упустить — досадно будет, если из-за этого кто-нибудь тут погибнет. Да и давно уже убедился — информация важнейшая штука, зачастую сильнее оружия.

Меня удивляет, что и родители внимательнейшим образом слушают мои россказни.

— Вы б собирались пока — говорю я маме.

Они переглядываются.

— Успеем еще, рассказывай дальше — отвечает отец.

И я рассказываю. Мой монолог прерывается только один раз — когда начинаем пить чай я вытягиваю пакет с печеньем и горделиво ставлю его на стол. Не сговариваясь, родители и Света начинают откровенно смеяться.

— Тут неподалеку на трассе фура как раз с такими печенюшками в овраг завалилась. Ребята их таскают постоянно — как раз с этим сортом коробки — улыбаясь, объясняет мама.

Вот ведь как оно получается.

И я продолжаю дальше.

Совершенно неожиданно к нам вваливаются без стука несколько человек — из них узнаю только водителя залихватского джипа. Рацию нашу приволокли — Коля на связи, проблемы у них, требуется мой совет.

Испугаться не успеваю — проблемы получаются не очень страшными. Нашли все же прилетевших на Аннушке людей — три мужика, двое бывшие охранники какой-то бывшей шишки, третий — летчик-поляк. Самолет исправен, топлива ноль, но собственно проблема в поляке — четвертый день болит живот и состояние даже для не медиков понятно — паршивое. Еще один охранник в полном упадке, но здоров, а вот с поляком все совсем плохо. Что с ним делать?

Самое глупое — давать консультации по телефону. По рации, не видя больного — наверное, еще глупее. Спрашиваю Колю — что значит, по его мнению «паршивое состояние»? Ответ путаный, но, в общем, понятно, что коллега нашего летчика вообще-то помирает. Температура повышена? Да, вроде горячий. Тошнит, рвота была? Точно так. Надавите ему на живот, только аккуратно. Ругается и пытается драться. А как живот болел? Все четыре дня одинаково? Тут закавыка — это пожилые поляки по-русски говорить умели все, молодые сейчас этому уже не учатся, а по-английски не вполне понятно получается. Все такие знатоки английского, что уши вянут. Но вроде выходит так, что три дня болело все сильнее и сильнее внизу живота, потом вчера стало совсем больно — но боль быстро утихла. Все нормально. А потом стало совсем плохо.

Ничего кроме диагноза острого перитонита в голову не приходит. Значит, тащить поляка на стол к хирургам. Спрашиваю Колю — потянет его «Дельфин» пять человек?

Отвечает, что да, потянет. Что ж, кроме родителей придется еще и поляка везти.

В общем, летят обратно с больным летчиком.

Джипер едет опять на поле.

И тут мои родители преподносят мне сюрприз. Помявшись и попереглядывавшись с отцом, мама говорит, что сейчас они — не полетят. Я поперхнулся чаем от такой новости.

Как? Почему? Мне же не вот-то как просто было этого добиться. Случай практически помог. И не факт, что я смогу это сделать еще раз в ближайшее время. Они о чем думают-то? Тут регулярных рейсов не будет, надо эвакуироваться, пока есть такая возможность.