Ночная смена

Винсент замирает, как будто внезапно вспомнил, что держит в руке любовный роман. Прежде чем успевает спрятать его за спину или швырнуть через стопки в следующий проход, я наклоняю голову набок, чтобы прочитать название на обложке.

— О, фу. Не понимаю этого. Это было опубликовано около десяти лет назад. Там тонны неконтролируемого сексизма и гомофобия, — я делаю паузу, а затем немного смущенно добавляю: — Главная героиня тоже хуже всех. Она всегда говорит не то, что надо, в неподходящее время. Это приводит в бешенство.

Я беспокоюсь, что выражаюсь слишком тонко.

Но затем Винсент приподнимает бровь, как бы указывая на иронию моей критики и это его выражение такое знакомое, что я готова расплакаться. Я с радостью приму его сарказм, пассивно-агрессивность, едкие комментарии по поводу завышенных ожиданий и одержимости любовными романами. С этим я справлюсь. С чем, думаю, я бы не справилась, так это с тем, что он будет относиться ко мне как к незнакомке. Но прежде чем успеваю ухватиться за маленькую искорку надежды, он ставит книгу обратно на ближайшую полку, засовывает обе руки в передние карманы джинс и устремляет взгляд куда-то поверх моего правого плеча.

Не нужно быть доктором психологических наук, чтобы понять замкнутый язык тела и рассеянный зрительный контакт. Он настороже.

— Я получила записку, — выпаливаю я, поднимая листок бумаги в качестве доказательства. — Нина пожертвовала дурацкую книгу о мафии, так что я должна была прийти сюда, чтобы найти ее. И я пришла. Очевидно. Наконец-то я… получила твою записку.

Не знаю, какой реакции я ожидала, но это определенно был не Винсент, сжимающий руки в кулаки по бокам и кусающий губы так сильно, что сводит челюсти. Сначала я думаю, что он разозлился, но потом замечаю, как румянец ползет вверх по его шее и окрашивает кончики ушей и понимаю, что он смущен. Этой запиской он выставил себя напоказ и теперь думает, что я вернулась, чтобы ткнуть его этим в лицо.

Блять. Как я так быстро все испортила?

— Это для тебя, — объявляю я, тыча букетом подсолнухов ему в грудь.

Винсент не вынимает рук из карманов.

— Что это?

— Подсолнухи.

— Я знаю, — фыркает он. — Я имел в виду, для чего они?

— Потому что я собиралась поискать розы, но думаю, что женские сообщества проводят набор персонала или что-то в этом роде, так что это все, что было у Trader Joe's, и я… да. Я купила их для тебя. Потому что ты заслуживаешь цветов.

Теперь Винсент краснеет по-настоящему, но глаза прищурены.

— Это еще одна тема для поэзии?

— Хмм?

Он смотрит вниз на букет, потом на меня, а потом снова на букет.

— «Любимая, ты принесла мне много цветов», — ворчит он. — Это стихотворение Элизабет Барретт Браунинг. Ты ведь знаешь его, верно?

— Я так не думаю, — признаю я. — Что за… о, подожди.

Я засовываю подсолнухи и любовный роман под мышку и большим пальцем открываю новую вкладку браузера на телефоне. Винсент дергается, как будто хочет шагнуть вперед и взять что-то из моих рук, прежде чем все это упадет на пол, но вместо этого крепко скрещивает руки на груди и наблюдает, как я изо всех сил пытаюсь ввести агрессивно длинное название в строку поиска. Стихотворение является общественным достоянием, поэтому легко найти. Я узнаю его по третьей линии. Я читала это раньше — мы обсуждали его на одном из уроков английской литературы на первом курсе.

Возлюбленный рассказчицы приносит ей цветы, и она ими дорожит, на самом деле, дорожит, но подарки, которые предпочитает дарить и получать, гораздо менее эфемерны.

«Так что, во имя нашей любви, забери обратно эти мысли, которые тоже развернулись здесь и которые в теплые и холодные дни я изгонял из глубины своего сердца».

Стихи.

Ее язык любви — стихи.

И тут до меня доходит, что нам с Винсентом не нужны громкие публичные проявления привязанности. Нам нужны слова одобрения, зрительный контакт и тихий момент, чтобы сбросить броню и посмотреть друг другу в лицо с честностью и уязвимостью — то, чего нам не могут позволить аэропорт или переполненный стадион.

Самое главное, прямо сейчас мне нужно говорить своими словами.

Я обязана Винсенту быть храброй. Обязана сделать это ради себя.

Я выключаю телефон, высоко поднимаю подбородок и спрашиваю так серьезно, как только могу.

— Ты взял мои трусики?

Винсент, понятно, сбит с толку.

— Я… что?

— Ответ «да» или «нет». В день рождения. После… всего. Я действительно не думаю, что ты это сделал, но должна спросить, даже если это полный идиотизм, потому что я пытаюсь что-то доказать самой себе. Итак. Ты взял мое нижнее белье?

Он медленно моргает, глядя на меня.

А потом спрашивает:

— Какого хрена я должен был брать твои трусики?