Ночная смена

— У меня был паренек — Марк Циммерман. — продолжал Джим, — Восприимчивый мальчик, играл на гитаре. Он был в классе с литературным уклоном, и я сразу отметил его способности. Однажды я вошел в класс и увидел, что двое сверстников держат его за руки, а третий разбивает его «Ямаху» о батарею парового отопления. Циммерман истошно вопил. Я закричал, чтобы они отпустили его, но когда я попытался вмешаться, один из них ударил меня изо всех сил. — Джим передернул плечами. — Это была последняя капля, у меня произошел нервный срыв. Нет, никаких истерик или забивания в угол. Просто не мог переступить порог этого заведения. Подхожу к училищу, а у меня вот здесь все сжимается. Воздуха не хватает, лоб в испарине…

— Это мне знакомо, — кивнул Фентон.

— Я решил пройти курс лечения. Групповая терапия. Частный психиатр был мне не по карману. Лечение пошло мне на пользу. Я забыл сказать: Салли стала моей женой. После этого несчастного случая у нее осталась небольшая хромота и рубец на теле, а так она у меня в полном порядке. — Он посмотрел им в глаза. — Как видите, я тоже.

— Предпрактику вы, кажется, закончили в Кортес Скул, — полуутвердительно сказал Фентон.

— Тоже не подарок, — бросил Симмонс.

— Хотел испытать себя в трудной школе, — объяснил Джим. — Специально поменялся с однокурсником.

— И школьный инспектор, и ваш непосредственный наставник поставили вам высшую отметку, — сказал Фентон.

— Да.

— А средний балл за четыре года составил 3,88. Почти максимум.

— Я любил свою работу.

Фентон с Симмонсом переглянулись и встали. Поднялся и Джим.

— Мы вас известим, мистер Норман, — сказал Фентон. — У нас есть еще кандидаты, не прошедшие собеседование…

— Я понимаю.

— …но лично меня впечатляют ваши академические успехи и волевой характер.

— Вы очень любезны.

— Сим, я думаю, мистер Норман не откажется выпить перед уходом чашечку кофе. — Они обменялись рукопожатием.

В холле Симмонс сказал ему:

— Считайте, что место — ваше, если, конечно, не передумаете. Разумеется, это не для передачи.

Джим согласно кивнул. Он и сам наговорил много такого, что было не для передачи.

Дэвис Хай Скул, издали напоминавшая неприступную крепость, была оборудована по последнему слову техники — только на научный корпус выделили из прошлогоднего бюджета полтора миллиона долларов. В классных комнатах, которые помнили еще послевоенных ребятишек, стояли парты модного дизайна. Учащиеся были из богатых семей — хорошо одеты, опрятны, развиты. В старших классах шестеро из девяти имели собственные машины. Словом, приличная школа. В ту пору, про которую нынче говорят «больные семидесятые», о такой школе можно было только мечтать. Рядом с ней профессиональное училище, где раньше преподавал Джим, казалось доисторическим монстром.

Однако стоило зданию опустеть, как в свои права вступала некая темная сила из былых времен. Невидимый зверь, который неотвязно следовал за тобой. Иногда, поздно вечером, когда Джим Норман шел пустынным коридором четвертого корпуса на выход, к автостоянке, ему чудилось, что он слышит за спиной его тяжелое дыхание.

В конце декабря он снова увидел ночной кошмар и на этот раз не сумел сдержать крика. Хватая руками воздух, он не сразу понял, где он, пока не увидел Салли: она сидела на постели, держа его за плечо. Сердце бешено колотилось.

— О, Боже, — он провел ладонью по лицу.

— Ну как ты?

— Все нормально. Я кричал?

— Еще как. Что-то приснилось?

— Приснилось.

— Эти мальчишки, которые разбили гитару о батарею?

— Нет, давнишние дела. Иногда вдруг все возвращается так отчетливо. Ничего, уже прошло.

— Ты уверен?

— Вполне.

— Хочешь стакан молока? — в ее глазах промелькнула озабоченность.

Он поцеловал ее в плечо:

— Нет-нет. Ты спи.

Она выключила ночник, а он еще долго лежал, вглядываясь в темноту.

Хотя в школе он был человек новый, для него составили удобное расписание. Первый час свободный. Второй и третий — сочинение в младших классах: один класс скучноватый, другой весьма живой. Интереснее всего был четвертый час: курс американской литературы для поступающих в колледж; для этих не было большего наслаждения, чем сплясать на костях признанных классиков. Пятый час, обозначенный как «Консультации», отводился для бесед с теми, кто плохо успевал или у кого возникали сложности личного характера. Таких либо не было, либо они не желали раскрываться, так что он мог спокойно посидеть с хорошей книгой. Шестой час — грамматика — был до того сухим, что, казалось, раскрошится, как мел.

Единственным по-настоящему серьезным огорчением был для него седьмой час, «Литература и жизнь», который он проводил в тесной клетушке на третьем этаже — в сентябре там стояла жара, зимой — холод. Здесь были собраны те, кого в школьных каталогах стыдливо именуют «медленно усваивающими».