Ночное кино

– Это итальянский архаизм, означает «колдовство». Семьсот лет традиции, передавалась в основном в бабушкиных сказках, байках – детей пугать, чтоб ели овощи и пораньше ложились в постель. Отец Кордовы был кузнец из Каталонии. Семья жила в городишке под Барселоной и собралась эмигрировать в Штаты, когда Стэнни было три. В день отъезда отец решил, что уехать не может. Не хотел с родиной расставаться. Ну, Лола взяла ребенка и отправилась в Америку. Через год у отца завелась новая семья. Стэнни с отцом больше ни слова не сказал. Но помнил, как испанская бабка рассказывала про bruixeria – это каталонская колдовская традиция. Объясняла ему, что ведьмы сильнее всего в канун Нового года и тогда похищают детей. Учила его класть каминные щипцы крестом на угли, присыпать солью – не пускать ведьму в дом через трубу. В общем, голубчики, Стэнни рос среди суеверий. Серьезно к ним, конечно, не относились, и однако они цвели и с материнской стороны, и с отцовской. А воображение Стэнни в худшие дни будет помощнее, чем все наши реальности. Я думаю, с таким воспитанием он, как ни печально, был к этому восприимчив… я бы даже сказала, предрасположен.

Она рассеянно повертела на пальце кольцо с жемчужиной, поворачивала снова и снова.

– Он мне никогда не рассказывал, как это вышло. Но вскоре после постройки ограды он понял, что городские по-прежнему к нему залезают.

– Как? – спросил я.

– На лодке. Поместье к северу от озера Лоуз. Если с общественного берега переплыть на северный и свернуть в узкую речушку, в конце концов она впадет в озеро на территории поместья. Когда это выяснилось, Станислас нанял строителей – перегородить речушку сеткой до самого дна, чтоб только наперсток проплыл. Через неделю они с женой проснулись от грохота барабанов. Голоса. Крики. Наутро он пришел к ограде, а сетка в реке вырезана. И видно, что резали из поместья, а не снаружи.

– Кто-то из домочадцев, – вставил я.

Она кивнула, но распространяться не стала.

– Кто? Прислуга?

– В каждом раю найдется змей, – улыбнулась она. – У Стэнни была одна слабость – он верил, что личность переменчива. Считал, что люди – в чистом виде люди – злыми не бывают. Всегда любил, чтобы вокруг толпа. Тусовщики, вы бы сказали – поклонники, а он их называл своими союзниками. Не прожив в «Гребне» и месяца, он абсолютно случайно познакомился в городе с красивым молодым священником, который тоже переехал в Каргаторп, приход обустраивать. Стэнни работал над сценарием «Тисков для пальцев», ему нужен был консультант по религии, и они подружились. Через несколько недель священник поселился в «Гребне». Джиневра лезла на стенку. Она этого священника не выносила. Красавчик был неописуемый, такой мускулистый Тайрон Пауэр[90], златовласый и голубоглазый. И der Schwanz[91] у него, вероятно, был ого-го, если вы меня понимаете. Утверждал, что рос средь кукурузных полей Айовы. Но была в нем какая-то гниль. Джиневра твердила Стэнни, что мужик опасен. Самозванец. Пиявка. Она же итальянка, правоверная католичка, а в познаниях священника о Церкви обнаружились некие зияющие пробелы. И она считала, что он противоестественно одержим ее мужем. Стэнни говорил, мол, оставь, не переживай. Парень завораживал его, вдохновлял.

Тут ее снова надолго отвлекла бутылка.

– Не знаю, как это вышло, – повторила затем она. – Я подозреваю, Стэнни ночью пошел на перекресток высказать горожанам, что о них думает, но спрятался и стал за ними наблюдать. В особняк вернулся на заре, и все это представлялось ему уже в ином свете. Не знаю, что он там увидел, что они вытворяли. Никто ничего не доказал, но Джиневра всегда считала, что во всем виноват священник. Что он заключил с городскими сделку, а может, и сам был одним из них.

Она вздохнула.

– В общем, так началась жизнь Стэнни в «Гребне». В смысле творческом он обрел себя. Конечно, предыдущие его фильмы били навылет, однако новые, снятые там, – это просто другое измерение. Там он создавал ночное кино. Как-то раз мне объяснил: «Хьюи, – сказал, – я люблю бросать своих персонажей в темноте. Лишь тогда я вижу ясно, кто они такие».

Она пощупала длинные атласные рукава, разгладила ткань на коленях. У меня отнялся язык – и рассказ о Кордове, и сама рассказчица зачаровывали меня. Марлоу оживилась, просветлела – ничего общего с женщиной, которую мы увидели в первые минуты.